Однако выпадают в моей жизни и другие, почти столь же приятные моменты, когда величайшее удовольствие мне доставляет медитация о самых страшных и чудовищных катастрофах: землетрясение в Лиссабоне — чума в Лондоне — ночь святого Варфоломея — сто двадцать три пленника, задыхающиеся в Черной Дыре в Калькутте,[60] — наводящие трепет преследования Испанской Инквизиции. Словом, я остро, хотя и не болезненно воспринимаю стимулы Поэтического Вдохновения, однако всегда мог извлечь не менее сильное, хотя и в совершенно ином роде, удовольствие из тем, связанных с насилием, кровопролитием, кошмаром.
Но из этого признания в страсти к подобного рода мрачным и уродливым сюжетам отнюдь не следует, будто сам я — человек порочный и низменный. Ибо лишь печатный рассказ о невыразимых извращениях и безбожных грехах способен погрузить мою душу в подобное усладительное, хотя и пугающее волнение, а само зрелище человеческих страданий в любом из своих многообразных проявлений неизменно вызывало и вызывает у меня мучительное и полное отвращение. О, великий парадокс, загадка, не имеющая разрешения! С раннего детства я любил проводить досуг в чтении — размышлении — мечтах о страданиях христианских мучеников, об аутодафе в Толедо, о дьявольских механизмах в средневековых камерах пыток, но стать непосредственным свидетелем акта физического насилия, жестокости — от этого кошмара моя душа инстинктивно спешит отдалиться.
После такой преамбулы читатель поймет, почему внезапное обезглавливание Генриетты Никодемус, совершившееся в нескольких шагах от меня, прямо на моих широко раскрытых от ужаса глазах, повергло меня в состояние абсолютной утраты чувств. Хоть я много размышлял над сюжетом обезглавливания, читал насыщенные мрачными подробностями повести о казни Карла I,[61] например, и других аристократов, которые были казнены этим традиционным способом, чтение вовсе не приуготовило меня к чудовищной реальности: видеть, как человеку отрубают голову.
Не могу с точностью сказать, сколько времени пролежал я без сознания. Мне чудится долгая, напряженная агония, невозможность уловить хоть что-то, отчаянное усилие составить себе какое-то представление о той бездне, куда провалилась моя душа. Порой в этой тьме сквозят призраки, смутные отзвуки голосов, какие-то фигуры, кто-то пытается пробудить меня от беспамятства. Однако настойчивые попытки вернуть меня к жизни оставались бесплодными, словно моя истерзанная душа упорно сопротивлялась возвращению в этот мир, к восприятию и знанию.
Постепенно, очень медленно, я пришел в себя. Но и тогда измученный разум продолжал свирепо и безнадежно цепляться за сладкую панацею помрачения и непонимания. Я видел, но не воспринимал окружавшую меня обстановку: ярко освещенную спальню, теперь наполнившуюся людьми, в числе коих я различал полковника Крокетта, графа Лангедока и знакомых мне полицейских во главе с капитаном Расселлом.
Я слышал, но не воспринимал странную смесь звуков, приглушенное, торопливое перешептывание полисменов, горестные рыдания и восклицания скорби, доносившиеся из группы пораженных ужасом гостей, которые столпились у самого входа в комнату.
Лишь когда я обратил свой взгляд долу и увидел простертое на полу огромных размеров тело, милосердно накрытое белой простыней, а подле него брошенную окровавленную косу, истина поразила меня, и, резко приподнявшись на кровати, я испустил полувздох-полувопль ужаса, отчего покоритель границ тут же кинулся ко мне на помощь.
— Тише, старина! — заботливо обратился ко мне Крокетт, мягко похлопывая меня по плечу. — Лежи себе — ты здесь среди своих.
Конвульсивно содрогаясь всем телом, я как помешанный озирал залитую кровью комнату. Только тут я увидел вторую, также накрытую простыней фигуру, покоившуюся на полу ближе к выходу. Поскольку я еще не ведал, что произошло в комнате после того, как я упал в обморок, я раскрыл пересохшие губы и попытался задать вопрос, однако только что пережитое мной кошмарное потрясение до такой степени отразилось на моих голосовых связках, что я сумел выдавить из себя лишь неуверенное:
— Что — что…