О великий Рим — не в неповторимых ли дорогах твоих таится тайна твоего неповторимого могущества? В этих дорогах, по которым текут во все стороны, как кровь по жилам, грузы и новости, торговцы и покупатели, приказы и деньги, вещи и слова, богатство и бедность, доспехи и шелка? И не умирание ли дорог, оставленных всем разрушителям — ветрам, дождям, вулканам, — станет в какой-то черный день первым знаком твоей погибели?
Мы прибыли в Капую засветло, когда разносчики из пекарен только еще начинали доставлять в богатые дома хлеб вечерней выпечки. Один из них и довел нас до жилища ювелира Мания. Толстые стены, решетки на дверях, а ворота, окованные железом, устояли бы и перед крепостным тараном — таков был его дом. Заказчики могли быть уверены, что, если они оставят в этой мастерской свое золото и жемчуг, никакой вор не доберется до них.
Маний был старше меня чуть не вдвое, но мы сразу сошлись с ним, когда встретились в Иерусалиме. Он совершал паломничество в святые места и был преисполнен доверия к каждой случайной встрече. Господь послал ему разговориться на улице с шестнадцатилетним юнцом? Значит, это знак воли Господней. Он пошел со мной на проповедь Пелагия и сразу расслышал нездешний высокий звук в словах нашего учителя. Потом мы переписывались все три года, прошедшие с нашей встречи. Он знал о моем приезде.
Может быть, поэтому он встретил меня так, будто я явился в гости с соседней улицы, а не пересек моря и горы. Его невозмутимость порой была похожа на безразличие или даже на сердитость. Он рассматривал тебя почти брезгливо, словно ты был монетой сомнительного достоинства. Поэтому внезапная улыбка, пролетавшая по его лицу, приносила облегчение: ага, значит, поверил, что и в твоей чеканке — не одна только медь.
Меня приятно удивило, что жена Мания села ужинать с нами. В Афинах, даже в христианских семьях, старые обычаи уходили с трудом. Я даже не знал, как выглядели жены некоторых моих друзей. «И ты хочешь, чтобы я вышла замуж в этом городе?! — восклицала моя Афенаис. — Не проще ли спуститься в подвал и попросить замуровать себя заживо? По крайней мере, не придется чистить котлы».
Нет, чистить котлы жене Мания явно не приходилось. Из разговора я понял, что на ней лежат даже обязанности вести расчеты с заказчиками, платить торговцам и сборщикам податей, нанимать служанок, поваров, учителей для детей. Заметив, что на ней не было ни кольца, ни сережки, я позволил себе пошутить — сказал, что жена ювелира, наверно, могла бы менять украшения хоть каждый день.
Она умоляюще сложила ладони перед грудыо:
— Ради Бога, не подливайте масла в огонь. Вот этот человек, макающий вареную репу в сметану, попрекает меня тем же самым с утра до вечера. Жены его собратьев по профессии честно нагружают себе запястья браслетами, пальцы — кольцами, шеи — ожерельями. И расхаживают, как живые витрины, привлекая заказчиков.
— А что ты думаешь, — сказал Маний уныло. — Если все женщины в Капуе заразятся твоим примером, я разорюсь. Мы потеряем дом, поместье, наша дочь останется без приданого, сын не сможет получить образование.
— Ну, до этого еще далеко. Сегодня, пока ты был в городской курии, снова приходила жена смотрителя ипподромов. Она смирилась с моими расценками, оставила жемчужины и золото на серьги себе и дочери.
— А завтра ее муж в банях снова будет обзывать меня лернейской гидрой и разорителем. Он каждый раз грозится покончить с этим раз и навсегда: отрезать своим транжиркам уши.
После ужина мы уединились с Манием на крыше дома, помолились свету Господних лампад на черном небе, и он начал рассказывать мне о том, что происходило в Италии в течение последних двух лет. Как возродились их надежды в позапрошлом году, когда новый Папа Зосимус благосклонно принял в Риме пелагианца Целестия; как объявил после разговора с ним, что не находит ереси в учении Пелагия; как в ответ на это пошли возмущенные протесты и эпистулы из Африки, особенно от Августина из Гиппона; как Папа Зосимус начал колебаться и как в следующем году, один за другим, последовали три страшных удара: собор в Карфагене объявил пелагианство ересью; указ императора Гонория подтвердил это и запретил нашу проповедь; перепуганный Папа разослал буллу с осуждением.
И все же восемнадцать епископов в Италии отказались подчиниться булле!