— Что вы себе позволяете? — хрипло произносит графиня.
— Помолчите, — почти шепотом отвечаю я, продолжая стягивать с нее единственный предмет гардероба.
В голове ни единой мысли о том, как это, должно быть, пугает девушку и уж тем более о том, прилично ли поступать с ней подобным образом. Я не могу отвести глаз от многочисленных шрамов, которые, кажется, не заканчиваются.
Их так много, что в первый раз я даже не поверил своим глазам, решил, что это обман зрения. Я коснулся пальцами ее лопаток, исследуя один из самых глубоких и широких росчерков. Наблюдая страшные следы истязаний, замечаю, как дрожат мои руки: я словно опасаюсь причинить ей боль, словно и не шрамы это вовсе, а раскрытые, истекающие кровью раны. Многие из них давно зажили и побелели, но были и свежие, еще розовые странные следы от глубоких порезов.
— Это сделал… — в горле пересохло, и я не смог выговорить ни звука.
«Муж» — хотел произнести и замер, осознав, наконец, что эти следы на ее теле мог оставить только отец и, если учесть юный возраст графини, то становится понятным, что многие из них она получила будучи еще ребенком…
«Немыслимо!» А ведь я считал, что жизнь несправедлива ко МНЕ? Да-да и я же еще вчера рассказывал этой девочке о том, как жестоко и подло она поступила с отцом…
Стискиваю зубы от злости на себя, да и на нее тоже — не знаю, почему так… может быть, она виновата в том, что мне неприятны муки совести?
Она молчит, не двигается, и, кажется, едва дышит, медленно вдыхая и еще медленнее выдыхая. Нежная, молочно-белая кожа покрывается мурашками от моих робких касаний. Хватит! Возвращаю сорочку на место, прячу от своих глаз и рук. Мои тяжелые ладони снова решительно ложатся на ее хрупкие плечи и слишком резко разворачивают девушку лицом ко мне. Графиня совсем ослабла, но ей некуда упасть, разве что в мои объятия.
Конечно, она пугается и упирается руками в мою грудь. Мы оба молчим, я смотрю в красные от застывших слез, а, может быть, и от стремительно растущей температуры глаза и по-прежнему не могу вымолвить ни слова.
— Вы обещали мне, что поможете племяннику! Скажите, сдержите ли вы свое слово? — наконец произносит она, изучая мое лицо внимательны взглядом, борясь с собственным страхом и отчаянно пытаясь не дрожать и не показывать мне своей слабости и беспомощности.
Глубоко втягиваю воздух, словно получив болезненный тычок в солнечное сплетение, ведь я в действительности не собирался ничего делать, рассчитывал преподать урок глупой и избалованной девчонке… Она волнуется, пугается моего молчания, думая о самом худшем, нервно прикусывает губу, и я едва сдерживаюсь, желая коснуться пальцами ее губ и прекратить это.
— Я верну ему свободу и даже добьюсь немедленного освобождения, — уверенно отвечаю я, надеясь, что это успокоит ее, и она прекратит терзать себя. — Но у меня будет еще одно условие, которое вам придется соблюсти, графиня, — спокойно и решительно добавляю я, взглядом показывая всю серьезность своих намерений.
— Нет, — испуганно шепчет она, совсем слабым и безжизненным голосом, пытается высвободиться, избавиться от моих рук и жалобно всхлипывает.
Это просто какое-то безумие, но я не могу отпустить и позволить ей упасть.
— Вам придется задержаться в этом доме и дождаться прихода врача, вас осмотрят и назначат лечение, и как только вам станет лучше, я тут же отпущу вас домой, Риана! — я пытаюсь внушить ей доверие, пытаюсь воззвать к здравому смыслу, но выходит только напугать ее еще больше прежнего.
Красивое и редкое имя девушки звучит совершенно особенным образом, словно оно заколдованное — произнести его грубо и холодно кажется мне просто невозможным.
— Вы подлый и низкий человек, герцог! Вы не держите данного обещания, вы принуждаете меня оставаться здесь, словно я какая-нибудь игрушка, которой вы вольны распоряжаться по собственному усмотрению! — ярость и обида прорываются в ней сквозь страх и давящую слабость.
— Пусть так, — спокойно отвечаю ей. — Но я не позволю вам умереть от собственной глупости и упертости! Сегодня сильно похолодало, а вы не в том состоянии, чтобы совершать подобные поездки!
Увы, но она не слушает и не слышит меня, как безумная качает головой и бьет меня безобидными кулачками, пока слезы не застилают глаза мутной пеленой горя и отчаяния.
Подхватив графиню на руки, я несу ее в свою постель.
— Не пытайтесь сбежать, Риана, у вас ничего не выйдет, будьте благоразумны! — говорю ей и отвожу взгляд: не могу больше наблюдать ее терзания.
— Будьте вы прокляты, герцог! — отзывается девушка дрожащим, надломленным голосом, снова срывающимся на кашель.
«Я уже давно проклят, слишком давно…»
Торопливо покидаю спальню. Анна уже ждет за дверями с подносом, и я впускаю ее внутрь, мысленно уповая на то, что графиня не швырнет содержимое подноса в голову моей прислуги.
Отправив Павла, моего самого шустрого лакея, за доктором, я решил покинуть дом, чтобы не сорваться и не запугать девушку своей удушающей заботой.
Нужно освободить Эрика и притащить в особняк как можно быстрее. Мальчишка знаком с ней и, возможно, его присутствие усмирит графиню. Вот только, как объяснить племяннику, что она делает в этом доме? Риана расскажет ему о том, что произошло между нами?
«Ты стал слишком мягким и впечатлительным, Олли!» — звучит в мыслях мелодичный голос жены.
«Может быть, начнешь вымаливать у нее прощение, стоя на коленях?» — она предвкушает веселье и явно довольна собой.
«Хотя…это не поможет, бедняжка пожертвовала собой ради твоего племянничка, наверное, безумно влюблена?» — в голосе звучит скорбь и досада.
«Поможешь голубкам воссоединиться!?» — вдруг восторженно восклицает Амалия, а меня передергивает от одной лишь мысли, что она может быть хоть в чем-то права…
Часть 2. Глава 16
Сидя в камере и глядя целыми днями в потолок, я уже не ждал чуда, готовился принять последствия и справиться с ними во что бы то ни стало. Я не боялся за себя, но меня огорчало то, что они не собирались оставлять в покое дорогую моему сердцу девушку. И это бессилие душило меня.
Я знаю, что они говорят о Риане. Создается впечатление, что меня вообще никто не слышит. Что бы я ни сказал, все оборачивается против меня и совершенно невинной в этом деле графини. Правда продается и покупается — надо же, как неожиданно! А я-то думал, что нет ничего дороже истины, увы!
— Сюда, Ваша Светлость! — слышу мерзкий, лебезящий голос одного из стражников, и что-то внутри меня напряженно замирает.
— Почему мой племянник содержится в таких условиях? — в голосе сталь, а на лице маска презрение — и это мой дядя Оливер собственной персоной.
Я не ждал, что он придет за мной и был по-настоящему удивлен.
— Ваша Светлость, господин Кауст обвинен… — принялся мямлить Никодим, малый заступивший сегодня с утра на дежурство.
— Кажется, мы с вашим начальством уже выяснили, что все произошедшее — чудовищное недоразумение, — раздраженно перебил дядя.
— Простите, Ваша Светлость, — покорно сдался страж.
Я поднимаюсь с лавки и смотрю в лицо известного и влиятельного человека, французского дипломата Герцога Богарне. Он был явно раздражен и зол, изучал меня каким-то странным взглядом и хмурился, словно обдумывая что-то: надеюсь, не мою жизнь.
— Дядя Оливер, не ожидал встретить тебя здесь! — «радушно» скалюсь я сквозь решетку.
Когда-то мы с ним были очень дружны, но сейчас эти времена давно в прошлом. Дядя уже неоднократно выказывал мне свое пренебрежение и недовольство, называл повесой и глупцом, прекратил приглашать в свой дом и вообще заметно отдалился не только от меня, но и от всей семьи! Хотелось бы мне знать, в чем провинился конкретно я и почему он все же пришел за мной сюда?!
— Я тоже был неприятно удивлен, когда мне сообщили, что ты здесь, — строго и грубо отозвался дядя.
— И почему в таком случае ты решил мне помочь? — подходя ближе к решеткам и глядя прямо в глаза, спросил я.