Итак, всем, в том числе и тем, кого Елена знала раньше, пришли приглашения на прием к маркизу 30 апреля. Приглашения писал и отправлял Обри Беркетт, в эти дни трудившийся не покладая рук. Обри Беркетт, вздрагивающий всякий раз, заслышав легкую поступь маркизы, страдающий от безумной страсти, которая овладела всем его существом. Иногда он все же удостаивался чести приложить свои пылкие уста к ее протянутой для поцелуя руке.
— Глупенькое дитя, — всякий раз произносила она и, одарив его загадочной улыбкой, удалялась.
Его снедало желание и сводило с ума то беспечное отношение, которым Елена одаривала его. Он боготворил ее, поклоняясь даже ее тени, посвящал ей пылкие стихи, и иногда она зачитывала их маркизу. А тот, больной и увядший, сидел в постели и, разрываемый приступами сухого кашля, посмеивался над самыми страстными строками.
Однажды, лукаво глянув на Елену, он спросил:
— Неужели тебе не жаль этого несчастного идиота?
— Я вообще не испытываю жалости к мужчинам, — ответствовала она.
— Тогда пожалей меня, — проговорил он, сухо и надрывно смеясь и кладя холодную костлявую руку ей на грудь. Он почувствовал тепло и биение ее сердца. Ее лицо было совершенно бесстрастно, хотя взор смягчился, когда она посмотрела в его глаза.
— По крайней мере вы хотя и Сатир, но всегда честны и искренни, Люсьен.
— Я лишь отчасти мужчина, — усмехнулся он. — Иногда бывают минуты, моя дорогая жена, когда меня охватывает огромное желание вновь стать тем юным и энергичным Люсьеном, каким я был во времена моей молодости. Вот тогда-то ни у одного из этих преследующих тебя безумцев не было бы против меня ни единого шанса.
Она с улыбкой взяла его руку в свои ладони, согревая ее.
— Уверяю вас, у них и сейчас нет ни шанса, — промолвила она.
— Когда снова приедет Гарри Роддни?
— Завтра. Неотложные дела задержали его в представительстве Ост-Индской компании. Он сообщил мне об этом с посыльным.
Она протянула мужу конверт с фиолетовой печатью и гербом рода Роддни.
Маркиз распечатал письмо и прочел его. Гарри становился все лиричнее. Он сравнивал красоту Елены с красотой олимпийских богинь, очаровавших всех богов. Еще там были слова об исстрадавшемся сердце простого смертного. Из письма становилось ясно, что Гарри все меньше и меньше волнуют государственные и прочие неотложные дела и живет он лишь одним — надеждой снискать ее расположение. Он писал, что после каждой беседы с ней все сильнее подпадает под ее владычество.
Перегнувшись через плечо мужа, Елена указала на одно место в письме, сказав:
— Прочтите вот это. Это важно… и дерзко.
Маркиз начал читать вслух:
— «Чем больше я думаю о вас, о, прекрасная Елена, тем больше убеждаюсь в том, что просто создан для того, чтобы стать вашим возлюбленным. Мне кажется, что я любил вас в прошлом, люблю сейчас и буду любить и в будущем до гробовой доски. Я не знаю ни отдохновения, ни радости, находясь вдали от вас…»
— Так, так! — пробормотал маркиз, кивая, и со своим обычным сардоническим выражением лица возвратил Елене письмо.
Она, разгневанная, ходила по комнате. Стоял прелестный апрельский день, и солнечные лучи падали на ее золотистые волосы, освещая их и придавая им еще большую яркость. Она проговорила:
— Видите, он вспоминает любовь, которую испытывал ко мне в прошлом. Он признает, что она существовала. Да как он смеет!
Маркиз закашлялся и откинулся на подушки.
— Полно, дорогая, ведь ты не можешь быть обескуражена этим дерзким и наглым посланием, верно?
Слова мужа вновь привели ее в равновесие, привычный старческий голос ее наставника, всегда терпеливо разъяснявший любые философские тексты и лишенный каких бы то ни было эмоций, успокоил ее.
— Да, разумеется, я вовсе не сбита с толку и не обескуражена, — хмуро произнесла она.
— Что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя?
Она прищурилась. Последние два посещения Гарри так же сильно воздействовали на ее душу, как и первый его визит. Теперь он так безумно влюблен в нее, что находится полностью в ее руках. Это не то телячье обожание, которое предлагал ей юный неоперившийся Обри. Это любовь здравомыслящего, серьезного и уверенного в себе мужчины, не сомневающегося в окончательной победе. Она играла с ним… да, даже когда разрешила коснуться ее губ. Его поцелуй был свидетельством любви. Гарри сказал, что не успокоится, пока она не согласится стать его возлюбленной. Она прогнала его, но уход был смягчен полунадеждой на успех в будущем. Она знала, что Гарри вернется, вернется снова. Его клятвенные заверения в любви ласкали ее слух. Вид его похудевшего, осунувшегося лица, а также сознание того, что он снедаем безумной страстью, еще больше распаляли в ней жажду мщения. И все же вместе с каждой новой победой и каждым новым доказательством того, что теперь он живет только ею, к Елене приходило также чувство утраты и страха. Она понимала, что никогда не перестанет любить его, презирала себя за эту слабость и изо всех сил боролась с ней. Духовное убийство, которое она готовила для Гарри, теперь могло стать и самоубийством для ее собственных чувств. В этом она уже не сомневалась. И однажды поделилась своими мыслями с Люсьеном.
— Я не исключал, что такое может случиться, — произнес он. — Однако не надо чрезмерно беспокоиться на этот счет. Отнесись к этому как к варианту любовных испытаний. Сделай Гарри Роддни своим любовником, а потом брось его. Ему будет еще тяжелее перенести окончательную разлуку с тобой.
Но она отрицательно покачала головой и подумала:
«Я умру в его объятиях, я не могу и не стану заходить так далеко».
Теперь мучения, испытываемые Гарри, становились ее собственными. В результате Елена все больше нервничала, плохо ела, мало спала. Она становилась угрюмой, ее веселый нрав менялся.
Люсьен де Шартелье, наблюдая за ней, уже больше беспокоился, нежели радовался.
«До чего же все-таки преданные создания эти женщины, несмотря на все, что совершают с ними мужчины, — размышлял он. — Она по-прежнему любит этого человека, так подло предавшего ее. При этом она не станет колебаться в своем стремлении наказать его. Однако, отомстив, она тем самым жестоко накажет себя. Чем скорее мы отправимся в Лондон, тем лучше. Пусть она со своей красотой и очарованием неожиданно ворвется в самое сердце светского общества. Надо будет представить ее принцу и не давать ей времени на самоанализ».
Маркиз прекрасно знал, что неизлечимо болен и ему уже недолго осталось пребывать на этой грешной земле. Поездка в Лондон станет тяжелым испытанием для его здоровья. Он предпочел бы оставаться в постели в Бастилии, слушая шелест морских волн или, сидя подле окна, наблюдать за небольшими суденышками, бороздящими гавань. Но, чтобы довести до конца задуманное для своей последней драгоценности, которая заняла главное место среди остальных его сокровищ, он должен торопиться. Суренн докучал ему медицинскими предписаниями и успокаивал довольно утешительным прогнозом на будущее. Однако Люсьен де Шартелье, беспрестанно мучимый болями в боку и сильнейшим кашлем, понимал, что уже никогда больше не увидит, как расцветает бледно-розовыми цветками миндаль на дворе, как осенние листья мерно опадают с деревьев и как зимою иней застывает на знаменитой статуе всадника с похищенной девушкой, восседающего на ретивом коне.
Он часто задавал себе вопрос, правильно ли сделал, превратив эту юную квартеронку в великолепную светскую даму. Ему не хотелось, чтобы сладость триумфа в ее душе обернулась горечью. Старый и совершенно больной, он испытывал внутреннее беспокойство, столь необычное для Сатира. И хотя он скорее умер бы, чем признался в этом, он отлично понимал, что всем сердцем любит удивительную красавицу, которую сделал своей женой.