Вместе с о. Даниилом мы обсудили церковные новости и присоединились к мнению старцев с Псху. Кто-то, помню, говорил, что Сергий, известный не столько своей духовной настроенностью, сколько ученостью и административным опытом, делает дипломатический шаг с целью оградить церковных людей от политических преследований и дать им мирно жить в новой обстановке атеистического государства. Но чувство тревоги поселилось в душе, было непонятно, каких последствий можно теперь ждать.
Я вспоминала про себя давний спор двух студентов — Александра Васильевича и Абрамова в начале революции и слова одного из них: «Но что если Церковь вновь соединится с государством? Тогда она потеряет силу». Слова эти звучали теперь в моей памяти как вопрос, так как спор Иосифа Волоколамского и Нила Сорского на Руси продолжался и поныне. Митрополит Сергий своим выступлением покупал мир для Церкви, какой ценой — никто не знал.
Константин Сергеевич Родионов оказался, после взаимных припоминаний, одним из слушателей лекций Бердяева в Олсуфьевском особняке, мы помнили лица друг друга и не знали имен. Он же был и родным братом того самого Николая Сергеевича Родионова, который запомнился мне своим светлым лицом на собрании толстовцев в Газетном переулке. Константин Сергеевич через день уехал, но с тех пор стал постоянным спутником моей жизни, часто пропадая куда-то на долгий срок и снова неожиданно появляясь.
Через несколько дней и мы с Сережей уехали: я в Москву, он в Майкоп, все провожали нас до Сочи под проливным дождем, мы были веселы и полны надежды.
В Москве я получила от Олега письмо.
«12 сентября 1927 г.
Ляля, радость моя и оправдание мое — совершилось! 28 августа ст. ст. в канун праздника Усекновения Главы св. Иоанна Предтечи, в 8 ч. утра о. Н. постриг недостойного брата твоего и нарек то имя, которое было задумано.
Я, конечно, не ожидал никаких утешений, никаких перемен особых, потому что ведь для меня не может быть чуда (помнишь, как ты говорила, советуя мне заботиться о себе: „Еще для Сережи может быть чудо, а для тебя нет“), А утешение я все-таки получил, если не прямо от Бога, то от человеков. То есть, прежде всего, от Бога (о чем напишу, как о более важном, дальше), а сначала от человеков. Какая-то ясная грань провелась еще раз в жизни, но в том смысле, что легла печать достоверности на то, к чему мы вместе пришли. И извне, и изнутри.
Прежде скажу про самый постриг. На мягкое сердце больше всего впечатления должно бы произвести начало, когда постригаемый идет к алтарю, несчастный и растерзанный в одной длинной рубахе, останавливается и падает на землю трижды, а старец ведет его, простирая над ним руку и покрывая его своей мантией. В это время поют тропарь „объятья отча“. Все это и значит „подводить“. Это, конечно, очень сильно и похоже на Василия Великого, составителя сего чина. Только здесь, если бы не подлинные переживания, символика граничите внешним эффектом. Говорю это, как бы смотря со стороны на постриг в монастыре по уставу, который слишком прекрасен внешне, и это меня немного пугает.
По счастью, мой постриг был лишен эффекта всего этого. Бедная церковка на кладбище, деловой человек — иеромонах, пели псаломщик, брат Николай да о. Арсений. Кое-как и кое-где раздобытая одежда и в добавление ко всему — яркий день. Так что все внешнее было устранено, осталось чистое таинство; и все как внешнее, так и „внутренне-внешнее“ в его действии тоже было устранено. Совершилось лишь словно некое утверждение обновленного существа — устранились тревоги, сомнения, столь знакомая тебе неуверенность, и стало как-то совсем не страшно и все ясно.