Когда дверь снова открывается, мы думаем, что это кровать для Екатерины, но, к нашему удивлению, это еще одна женщина. И удивительно симпатичная. Среднего роста, стройная и женственная. Ее блестящие, вьющиеся каштановые волосы, стриженные коротко, на полшеи, зачесаны назад, открывая прелестное лицо с румянцем. Ее широко расставленные темно-карие бархатистые глаза блестят почти невыносимо от сильного волнения, горящего в ней. Это странно не соответствует ее строгому, хорошо сшитому темно-синему пальто и юбке. Она стоит посередине камеры и говорит с неудержимой, искрящейся веселостью:
— Добрый день всем, милые подруги моих суровых дней!
Я предлагаю ей сесть на мою кровать. Екатерина спрашивает:
— Когда?
— Сейчас. С обыском пришли к нам, когда мы с мужем одевались, чтобы идти на работу. Обыскали дом. И привезли сюда в разных машинах. Во всем городе аресты.
— Сейчас Страстная неделя, — говорит Екатерина. Голос ее полон музыки, как будто бы она поет слова. Эмма резко говорит:
— Какое это имеет значение? Для Советского Союза в воскресенье — 1 Мая.
И Зоя восклицает:
— 1 Мая на Пасху! Как странно!
Екатерина продолжает, не обращаясь ни к кому непосредственно:
— Они пришли к нам вчера вечером, в девять, напугав особенно мою бедную старую маму, перевернули все вверх дном и взяли меня после полуночи, оставив ее одну разбирать этот беспорядок.
Новенькая, сидящая в ногах моей постели, закрыла лицо руками. Она дрожала. Тихо, с невыразимой душевной болью, он простонала:
— Бедная моя мама осталась тоже совершенно одна в этом беспорядке. Совершенно одна — справляться с этим невыносимым положением. Это убьет ее.
Я постаралась отвлечь ее от того, что, очевидно, было источником всех ее мучений:
— Как вас зовут?
— Наталья.
— Замечательно. Одно из моих любимых имен.
Она улыбается. Зоя, все понимающая, старается помочь:
— Как отличается ваша одежда от нашей! Я была в Соловках три года. Мы сами шили одежду там из того, что случайно оказывалось в лавке. Иногда шили друг для друга.
— Три года! — восклицает Наталья. — Боже мой! Мама бы умерла до моего возвращения, если…
— Как женщины беспокоятся о других людях, — раздраженно выдохнула Эмма. — Вам недостаточно своих бед?
— У вас, наверное, не осталось близких на воле, — пробормотала Екатерина.
— У меня мама и двое детей. Они полностью на мне. Екатерина посмотрела на нее с сочувствием:
— Вдова!
— Нет. Я развелась с мужем. Он чех. Его арестовали во время войны. Он остался здесь после революции, потому что границы были закрыты. Потом гражданская война. Он хотел вернуться на родину. Я бы не поехала с ним, конечно. Почему я должна бросать родных, работу, друзей — все, потому что он хотел жить в своей стране? Правительство поддержало меня, и дети должны были остаться со мной.
Екатерина говорит:
— Вы, наверное, не очень любили беднягу.
— Любила! Я не знаю, что это значит. Мы прожили вместе пять лет. У меня двое детей от него. Каждый устанет.
— Да, обет безбрачия часто легче вынести, чем супружество.
Мы все уже давно пожелали друг другу спокойной ночи, старались заснуть, когда пришли за Эммой. Ее берут на допрос. Пока она одевается, мы все, взбудораженные, окончательно просыпаемся. Ее уводят, и в камере воцаряется глубокое молчание. Нам всем не очень нравится Эмма, но сейчас у каждого только сострадание к ней. Ее ведут на мученье, да поможет ей Бог.
Наконец она возвращается. Все глаза, обращенные к ней, полны жалостью. Как ей лучше: чтобы мы молчали или заговорили? Но она полна гнева, и спустя какое-то время мы узнаем, как однажды они с друзьями собрались потанцевать. Были иностранцы. Выпили немного вина. Все было весело и сердечно. Ее следователь сказал, что вечеринка была для отвода глаз. Что дом был штабом для организации шпионажа и саботажа. Эмма показала на тех, кто втянул ее в это дело.
— Но как же вы можете верить им? — воскликнула Зоя.
Последовало молчанье. Эмма поняла наше враждебное отношение к ней. В камере было настроение подавленности. Я отвернулась к стене, чтобы как-то забыться.
На следующее утро Екатерина рано подходит к окну, поднимает голову, смотрит на небо, потом останавливает свой взгляд на моем лице и шепчет: