Пока оккультизм существует только в потенции. Быть может. человечество ближе подходило к нему в эпоху первых таинств Элевзина или в учениях некоторых неоплатоников. Им приготовлена была дорога для христианства, и в нем Церковь нашла некоторые элементы своих догм и верований (например, Троицу, ангельскую иерархию, экстаз святых, как средство общения с Богом).
Существование магии, этого извращенного порождения оккультизма, вытекает косвенным образом из чистого и возвышенного феномена экстаза.
По утверждению неоплатоников, посвященный достигает экстаза путем долгой подготовки, производимой умело и благоговейно; экстаз наступает по воле богов, в час, избранный ими для общения с верующими. В эту минуту истины, недостижимые для профана; становятся доступны чувствам. Покрывало материи рвется; наступает откровение духа. Мысли делаются видимыми фактами.
Незаконным детищем этой практической метафизики, помимо деревенского колдовства, является оперативная, или церемониальная магия.
Качества, приводящие к возможности экстаза, приобретают путем чистой жизни и воспитания воли; если этот путь кажется слишком трудным, то естественно рождается желание найти быстрые и верные, как бы механические средства, чтобы силой проникнуть во врата невидимого мира. Задача сводится к тому, чтобы ловкостью и силой захватить то, что достигается лишь терпеливым трудом и мудростью. Магу представляется слишком наивным ожидать сошествия божества; он надеется врасплох подчинить своей воле ту Причину Причин, которую он предполагает пассивной, и посредством ее властвовать над духами, ангелами и душой элементов.
В общем, маг располагает средствами, которые другим кажутся сверхъестественными; в действительности дело сводится к применению неизвестных еще сил, существующих в человеке и во Вселенной. Здесь уже нет никакого сверхфизического общения с божеством: происходит просто механическое направление тонких видов энергии, и магия утверждает, что все средства к этому имеются в ее распоряжении.
Наступило время показать магию такою, какова она есть, с ее ядовитым, развращающим влиянием, хитростью, игривой легкостью, суеверием и странно глубокими знаниями.
Ветви магического древа весьма многочисленны. Главнейшие из них – это алхимия, астрология и другие Примыкающие к ней виды искусства гадания: некромантия, вызывание ангелов, духов и демонов, колдование, искусство появляться и исчезать и т. д.
Раздражая воображение вплоть до экстериоризации образов, созданных мыслью (явление, известное в науке под именем галлюцинации), пуская хрупкую ладью рассудка в океан суеверий, надежд и навязчивых страхов, магия представляет собой чрезвычайно опасный, коварный психический яд.
И в то время как оккультизм, по-видимому, стремится установить правила высокой чистоты и альтруизма, порожденная им магия готова разбить все затворы, которыми сдерживаются страсти.
Портреты магов
Несколько лет, начиная с 1884 года, были забавным временем. Жили в то время три мушкетера, и их белые султаны развевались пока только в царстве иллюзий. И дали они клятву – своими только силами освободить «Психею», томившуюся в плену у неверных. Гидра материализма, говорили они, окружила чудную бабочку своими бесчисленными когтями. Нужно было, с перьями наперевес, начать войну. Это были Дон Кихоты более отдаленной и неуловимой Дульсинеи, нежели Тобосская красавица; это были рыцари невидимой, неосязаемой души. Своими боевыми псевдонимами они избрали имена ассирийских планет – имена богов, не более и не менее! Пеладан назвался Мардуком; Жуне стал Нергалем и Небо стало именем Гуайта.
Жозефин Пеледан
Пеладан писал тогда «Le vice supreme» и еще не мечтал о той повредившей ему известности, которой он впоследствии добился.
В те времена он потрясал своей роскошной шевелюрой над тарелками овощей в двадцать сантимов в соседнем трактирчике. Но что за важность! Это были дни триумфа, ибо жизнь его протекала в служении грезе и красоте. Местожительство его не отличалось особой определенностью; то он находил приют у Гайема, автора «Донжуанизма», то у славного трубадура Марьетона, которому в благодарность он дал имя «чаши нереальной сущности»; то, наконец, жил у Станислава де Гуайта.
Когда ему надоела парижская кухня, он отправился просвещать сердца чувствительных провинциалов. Фигура его, облеченная в средневековую куртку и опереточный плащ, мелькала в марсельских кафе, и дорожную трость, видневшуюся под складками, легко можно было принять за шпагу…