Словно вокруг нас все больше очищался воздух. Кати держалась со мной непринужденно. Оттирая рукав, который я запачкал о беленую стену, полу пиджака, нечаянно попавшую в чан с мыльной массой, Кати придерживала меня за руку или за плечо. Напевая, снимала с ворота приставший волосок. По утрам игриво надевала на меня шляпу. Предлагая кофе, собирала губы трубочкой, словно предлагала поцелуй. Пришивая пуговицу, обстреливала меня снизу быстрыми плутоватыми взглядами, которые мне очень нравились.
Мне было хорошо от ее заботливости. В этом галантном и совершенно безопасном состязании я испытывал чувство абсолютной уравновешенности. То, что я обрел в Кати, сильно напоминало мне мои давние представления о будущей жизни с Соней. Совершенная гармония между домом и службой… Вот только ребенок, готовящийся выступить на сцену, помещен не в том месте…
— Кати, — спросил я ее однажды, — помните, как мы еще до свадьбы играли в прятки и как рассердилась Соня, увидев нас на дереве?
Вопрос застиг ее врасплох. Я с удовольствием отметил, что реакция ее была именно такой, как мне хотелось: лицо ее вспыхнуло багровым огнем. Она растерялась и не знала, что сказать. Я смотрел на нее с улыбкой. Я читал в ее мыслях. И видел, что в эту минуту ей представилось то же самое, что и мне, — наше объятие украдкой, ее щека у моей груди…
— Верите ли, — продолжал я медленно, трезвым тоном, — мне уже тогда не понравилось, как раздражила Соню такая чепуха… Понимаете, эта склонность к необоснованным обидам… Головные боли, истерики… То было началом.
Я проговорил все это с невинным видом. Она подозрительно заглянула мне в глаза: ей не хотелось верить, что я вспомнил тот случай только в связи с Сониной болезнью.
Я усмехнулся. Потер лоб и попросил черный кофе — дело было после обеда. Кати удалилась как в полусне. А когда она принесла кофе, то руки у нее дрожали и она держала их у меня перед глазами дольше, чем это было необходимо.
Кофе был горячий. Размешав сахар, я поднялся из-за стола и молча обнял Кати, нерешительно стоявшую у стола; так, положив ей руку на плечо, словно доброму товарищу, я начал в задумчивости прохаживаться вместе с ней по комнате. Кати послушно шагала рядом, опустив голову. Кто знает, может быть, она уже тогда жаждала моих поцелуев.
— Да… — произнес я, как бы не в силах оторваться от своих дум. — Бывают дни, когда мы будто прозреваем будущее… Мелькнет перед глазами что-то, не имеющее еще ни твердых очертаний, ни имени. И мы называем это предчувствием.
Тут я внезапно оставил Кати — как вещь, как стул. Она растерянно остановилась, ничего не понимающая и опечаленная.
Если я в тот раз еще затормозил простой ход событий, то потому лишь, что расчетливо желал усилить наслаждение, которое уже не могло от меня уйти. Кати наверняка уже решилась. Не разумом — там еще стояла на страже прежняя нерассуждающая верность. Но сердцем она уже несомненно была готова на все.
Тридцатое января пришлось на субботу. Для одних суббота радостный день предвкушения воскресенья. Для меня этот день давно уже был всего лишь кануном неотвратимой скуки. Провести целый день в обществе Хайнов! Гром рояля, дикие выходки, вздохи, вращенье огромных глаз!
Кроме того, суббота была днем лихорадочной уборки во всем доме. Даже под тяжестью злого недуга, чернильной тучей навалившегося на семью, от этого обычая не отступили ни на волос. По субботам выбивали ковры, по субботам мыли лестницу. Возвращаясь вечером с завода, я всякий раз обязательно видел вокруг себя что-нибудь мутное. Мутно блестели плиты пола в холле, покачивалась в забытом ведре мутная вода. Мутная усталость после суетни, этой суеты сует…
Я вернулся домой в разгар сеанса. Мильде, желая проявить хоть видимость деятельности, занимался помешанной. Он только еще начал. Хайн молча дал мне знак сесть. Таким жестом председатель какого-нибудь собрания встречает опоздавших, когда главный докладчик уже говорит.
На сей раз Мильде начал издалека — жалкими, сентиментальными словами. По его мнению, то была попытка воззвать к памяти больной. По моему мнению, то была глупость. Доктор вел разговор преимущественно с теткой, наблюдая за больной быстрыми, испытующими взглядами, и лишь изредка втягивал Соню в беседу. Он задавал старухе продуманные вопросы, требующие ответов, из которых должно было явствовать, что в детстве Соня была очень веселой, живой, умненькой девчушкой. Доктору нужно было сделать этот утраченный мирок невыразимо дорогим для Сони, пробудить в ней желание вернуться в мыслях к этой радостной беспечности.