В холле я встретил Хайна с целым тюрбаном холодных компрессов на голове. Старик пожаловался на страшную головную боль. Я внутренне усмехнулся при виде его скорбных глаз и теплых домашних туфель, облепивших его ступни, как ком глины. Хайн с укором глянул на мои цветы. Так, вероятно, человек в трауре смотрит на того, кто поет о любви. От избытка веселого настроения я дал ему понюхать букет. Хайн чихнул, словно нюхнул перцу.
Я бодро взбежал по лестнице, снял шляпу, повесил пальто. Потирая руки, вошел в столовую. На столе, накрытом к обеду, рядом с тарелкой, тоже отражавшей солнце, лежал нарезанный хлеб. А на самой тарелке засыхала свежая капля крови.
Я приостановился, удивленный, — уж не с неба ли упала эта алая капля? — но тут вбежала Кати с завязанной рукой и, смеясь, схватила столь странно помеченную тарелку.
— Не смотрите! Это я такая неловкая… Сейчас подам другую.
Я удержал ее за локоть, ласково спросил, что с ней случилось.
— Да ничего! Резала для вас хлеб, ну и порезалась.
Я медленно опустился на стул и с серьезным выражением поднес к глазам раненую руку девушки.
— Покажите-ка — глубок ли порез?
Я развязал тряпочку, но поспешно приложил ее снова к ране — кровь так и хлынула из рассевшегося пореза на большом пальце. Я осмотрелся вокруг, ища, чем бы укрепить повязку. На глаза мне попался букет подснежников, который я положил рядом с тарелкой. Я сорвал с него нитку и, как умел, обмотал бедный пальчик, завязал. Кати улыбалась. Видно было, что ей приятна моя заботливость. Покончив с перевязкой, я привлек Кати к себе на колени.
— Что вы делаете! — притворно рассердилась она. — Пора подавать вам обед!
Однако вставать с моих колен она не собиралась.
— Хотите, подую? — шутливо предложил я.
Она похвасталась, что не обращает внимания на боль.
— А за то, что я так хорошо перевязал вам пальчик, вы должны меня поцеловать!
— И не подумаю! — засмеялась она. — Ведь я и порезалась-то оттого, что для вас старалась!
Стиснув ее круглую коленку, я другой рукой погладил ее по щечке.
— Ах так, вы упрекаете меня за капельку крови, — поддразнил я ее, — а ведь, когда любят, говорят: всю кровь за тебя отдам!
— Как знать? — Она близко заглянула мне в глаза. — Может, и отдам…
Я стал собирать рассыпавшиеся по столу цветы и втыкать их по одному девушке в волосы, за лямку фартучка, под узенький браслет на ее руке. Кати смеялась. Цветов оставалось еще много… Для одних я нашел местечко там, где кончались ее чулочки, остальные полной пригоршней высыпал ей в вырез платья.
— Ну и жалко! — отбивалась она. — Они там завянут!
— А это все из любви! — заверял я.
Потом попросил показать, как она меня любит.
— Вот так! — И она жадно прильнула губами к моим губам.
Я теснее прижал ее к себе. Засучил ей рукав и впился губами в теплую, благовонную подмышку. По телу Кати пробежала волна наслаждения. Я потерся лицом о ее грудь. Несколько цветочков выпало ей на фартучек. Я медленно опустил руку, поддерживавшую ее, и Кати, вместе с моей рукой, отклонилась назад — с улыбкой на губах, полузакрыв глаза. Она уже не сидела у меня на коленях, а почти лежала, как большое, счастливое засыпающее дитя. Я склонился к ней…
Вдруг что-то заставило меня поднять глаза. Я оцепенел. В открытой двери, прислонясь к притолоке, с задумчивым выражением на лице, стояла, как потустороннее явление, помешанная.
Кати вырвалась. Ее первым побуждением было убежать в кухню, но верх одержала гордость. Покраснев до корней волос, она укрылась в оконной нише. Я был настолько же бледен, насколько Кати была красна. Улыбка моя застыла, превратившись в злобный оскал. Я с неприятным чувством стряхнул с себя помятые цветы.
— Что тебе надо? Зачем пришла? — резко спросил я Соню.
— Я пришла… просто так, — бездумно ответила она; глаза ее смотрели мимо нас, на некий образ, ускользавший от нее. — Пришла… и увидела… вас обоих… — Лицо ее немного просветлело. — Тебя — и Кати…
В ней зарождалось какое-то непонятное веселье. Губы ее все больше растягивались в улыбке.
— Ох, Кати! Какая же ты глупая!
Она закудахтала, как курица, перегнулась в поясе, насколько ей позволял огромный, вздутый живот.