А про себя я подумал, что это было бы самым простым и разумным. Увы — рядом с решимостью Кати я не посмел выставлять себя трусом.
Вечером я возвращался с завода примерно в таком же настроении, как бывало в мальчишеские годы, когда совесть мою отягощала какая-нибудь проказа и я знал, что наказания не миновать. Напрасно внушал я себе, что совершенно прав перед всеми ними, что твердостью своей я без труда парирую все их обвинения, — я слишком хорошо знал, что их доводы будут столь же весомы, как и мои, и бороться мне придется против превосходящих сил. Я сомневался также, удастся ли мне отстоять Кати. Это опасение, в сущности, угнетало меня больше всего.
Навстречу мне по лестнице спускался Хайн. Я внимательно посмотрел на него — нет, непохоже, чтоб громы негодования и презрения ударили с этой стороны. Я приободрился. Поздоровался с ним приветливо, с улыбкой. Оказалось, на сердце у Хайна лежит нечто совсем иное, чем наш с Кати проступок. Он ничего о нем не знал, да и не мог знать.
— Петр, — нетерпеливо заговорил он, — случилось что-то очень неладное. Соня заперлась в своей комнате…
— Когда? — перебил я его, насторожившись.
— После обеда я прилег ненадолго — вы ведь знаете, у меня страшно болела голова… Тут это и произошло. Она ушла от меня, спряталась в своей комнате и заперлась. С тех пор мы никак не можем ее оттуда достать. Просили, грозили — все напрасно. Даже на рояле не играет! Я думал, Петр, она поднялась поиграть, а она не играет… Уж лучше бы шумела!
— Что же она там делает? — спокойно спросил я, снимая пальто.
Я едва мог скрыть радость. Как здорово получилось! Теперь уже не я в роли виноватого, а Хайн… Суд надо мной отложен.
— Вот этого-то мы и не знаем, мы спрашивали — она не отвечает. Временами разговаривает сама с собой. Главным образом о Кирилле. И все о таких серьезных вещах — почти разумно…
— О чем же она говорит? — Я снова встревожился.
— Заклинает его хранить верность. Очень уж что-то припала ей к сердцу верность… Не знаю, что она теперь выдумала, но ее глубоко печалит мысль, что Невидимый может изменить ей. Не понимаю, откуда у нее такая тема…
Я-то понимал это слишком хорошо. Мы с Хайном подошли к ее двери, около которой Хайн уже поставил себе стул, как добросовестный тюремщик. Дверь в нашу спальню стояла открытой, и там, у второй двери в Сонину комнату, терпеливо сторожила тетка. Вероятно, они решили подстеречь Соню, чтобы, как только она выйдет из своего убежища, помешать ей вернуться туда и снова запереться.
— Прошло уже слишком много времени, — жалобно говорил Хайн. — Никогда еще она не оставалась так долго одна. Причин для опасений, наверное, нет, но все-таки это меня как-то тревожит… Хотел бы я видеть ее уже у себя!
Я приложился ухом к двери и махнул тестю, чтоб он помолчал. Сначала не слышно было даже шороха, потом вдруг больная заговорила.
— Это очень некрасиво с его стороны, Кирилл, — монотонно, словно читая по бумажке, говорила Соня. — Это называется прелюбодеяние. Гнусное слово, такое же гнусное, как и само дело. Мне это гадко. Я бы не хотела, Кирилл, чтоб ты так согрешил против меня. Я была бы ужасно несчастна. Я знаю, ты не таков, чтобы поступать дурно. Я верю тебе. Помнишь, как мы поднялись на башню святого Вита? Как ты держал меня на руках? У меня было такое чувство, будто в твоих руках — моя жизнь и смерть. Ты был как бог. Вот закрою глаза — и так живо вижу это… Вижу твое лицо, твои глаза. А мои глаза ты помнишь? Должен помнить! Я тогда взглядом вся отдалась тебе… Ничего не говорила, но этим взглядом я тогда поклялась тебе в верности. Я всегда была верна тебе, Кирилл!
— Заговаривается! — в отчаянии прошептал Хайн.
Я не ответил — но я был очень далек от каких-либо усмешек. Я знал теперь химический состав яда, обращавшегося в Сониной крови. Это я стал Кириллом… В больном мозгу любовь раздвоилась, и помешанной нетрудно было производить занятные смещения по граням своего бреда…
— Кирилл, — продолжала Соня, — какая это тщета — искать все время что-то новое! Люди так беспокойны, они вечно тянутся к чему-то новому и всегда находят разочарование. Они словно бредут во тьме на ощупь, и чем дальше, тем это бессмысленнее… Мужчины прикасаются ко все новым и новым женщинам, но в конце концов им, наверное, становится противно до тошноты! Никогда не делай этого, ради меня, Кирилл! Ты завоевал меня. Завоевал не для шутки. Все на свете ужасно серьезно, и я тоже страшно серьезна. Пусть тебя не вводит в заблуждение мой смех, это не настоящее мое лицо. Мое настоящее лицо ты видишь сейчас. Как жалко, что я не могу видеть твое, мой Невидимый! Знаешь ли ты, как твое имя, Невидимый? Твое имя — любовь.