— Се, сыны, важная у Софии украса — врата свей-ского стольного града Сигтуны. Привезены в память о покорении сего свеиского града новгородцами сорок лет тому назад. От тоя поры свей боятся воевать проти-ву нас.
Сойдя с коней, сквозь расступающуюся толпу входили в храм через Сигтунские ворота. Внутри все озарено множеством светильников, шли прямо к аналою, на котором лежали крест и грамоты Ярослава Мудрого, коему Александр приходился внуком в шестом колене, целовали грамоты и крест по очереди: отец, брат, третьим — Александр. Владыка архиепископ Антоний, в прошлом боярин и сановник Добрыня Ядрейко-вич, благословлял, принимая присягу быть добрыми и мудрыми князьями Господину Великому Новгороду. На владыке — клобук белый, не черный, как у Владимирского архиепископа. Все тут, в Новеграде, не так, как повсюду. И речь — вроде русская, да не такая, не «хлеб» скажут, а «хлиб»; не «говорить», а «бачить»; не «смотреть», а «дивитися»; не «тебе», а «тоби»; не «что», а «що»; не «вечный», а «вичный». Правда, «вече» так и говорят — «вече». Это у них народный сход, на коем если не все, то очень многое решается.
Потом он как-то вдруг понял — все, что на письме через «ять» изображается, новгородцы не через «е», ачерез «и» произносят, вот в чем дело. И таков их древ-лий обычай, от коего они не хотят отказываться. Еще они не скажут «он едет», а молвят: «ен еде»; не «его жена», а «евоная»; епискупа называют «пискупом», и епископская церковь в Детинце у них — Пискупля церковь; новгородец не бьет топором, а бьет топорам, не берет руками, а берет рукам, не кормит лошадей, а кормит лошадьми, живет не возле реки, а возле реке, а идет не к реке, а к реки, и не к нам, а нами… И много еще в языке причудливого есть, чтоб только всяк русский человек в разговоре сразу ж понимал, что перед ним удалой новгородец, а никто иной.
За свои годы жизни тут Александр Ярославич хорошо освоил речь Великого Новгорода, и уже не бывало случая, чтобы он где-то что-то произнес «не по-ево-ному». А Саночка упрямится: «Не хочу речь свою коверкать!» По-своему и она права.
Но он со временем очень полюбил новгородцев. Многое не нравилось ему в них и прежде всего — любовь к наживе, к излишнему богатству, к пирам, на которых съедалось так много, что можно было накормить целую область, а еще столько же недоедалось и портилось, уходило на корм скотине, которая и сама, в свою очередь, предназначена была в корм. Не любил он изобилия роскошных одежд, коими щеголяли новгородки, не любил лишнего богатства и самого духа торгашеского, витавшего над этою северною столицею. Но не мог он не восторгаться боевой удалью жителей этого сильного оплота Русской жизни, их бесстрашием и укоренелым презрением ко всякому иноземцу, мечтающему завладеть хоть каплею их немереного достояния, ибо и той капли хватило бы, чтобы вооружить целое войско, и с тем войском покорить какой-нибудь малодушный народ.
Дерзость, наглость, самохвальство — все сие дышало в новогородцах, но все сие не могло и не восхищать, ибо было выслужено этим славным народом полунощной Руси в боях с постоянными захватчиками, из века в век искавшими себе позорной гибели на священных берегах Псковского, Чудского и Ильменя озера, Ше-лони и Волхова, в болотистых здешних топях. Прогонят их, намнут хвост и гриву, они какое-то время не лезут, потом забывают про позор свой и раны и вновь, глядишь, влекут свои чванливые знамена, треплют их на северном ветру, чтобы уронить в грязь или пыль да залить собственною кровью.
Прав был отец, говоря про свеев, — после разгрома Сигтуны слышно было, что не смогли они заново возродить свою некогда громкую столицу и не устремляли взоров своих на богатства Новгорода; видать, в живых еще были старики, помнившие могущество новгородцев, пришедших и разгромивших их. Зато немец являлся, и возможно ли забыть Александру, как вместе с отцом ходил он бить незваного гостя в чудских землях, как сломалась с виду непобедимая рыцарская рать, как проломился лед под ними, одетыми в чересчур тяжелые доспехи, и они проваливались туда, в черную, словно бездонную, воду.
Он стоял над ледяным проломом и глядел на эту воду, в пучине которой скрылись еще недавно живые люди, будто провалились сразу в преисподнюю; и выглянуло солнце, и осветило, позолотило речную рябь, отразилось голубое небо на холодной поверхности, прикрывая своим отражением немецкую смерть…
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых, помилуй нас. Аминь.
Он закончил молитвы, весело оглянулся и увидел отвалившегося от материнской груди сына. Тот сыто вращал полусонными глазами и явно недоумевал, как это он еще недавно был таким умным, так осознанно журчал о чем-то важном, но вот насытился, и куда-то все подевалось. Саночка блаженно разглядывала каждый уголок его личика, улыбаясь и млея от материнского счастья.
— Доброе утро, Саночка! — приветствовал ее веселый муж.
— И тебя с добрым утром, Леско, — тихо отозвалась она из блаженного полузабытья.
Князь Александр Ярославич подошел к окну, распахнул его настежь и полной грудью вдохнул предрассветной летней утренней свежести. На Городище было тихо, лишь где-то далеко доносилась песня ранних жниц, идущих на поле за первым снопом, да щебетали птицы, высыпавшие всем пернатым миром на свой на-секомый завтрак, и нежный запах сохнувшего сена долетал со скошенных лугов, как верный знак уже приближающейся в недалеком будущем осени.
— И до чего же хорошо, Саночка, что у новгородцев нет непременного обычая селить князей своих в пределах города. Как хорошо тут, на окраинах! Правда?
— Правда, Лесенько, я же сама тебе и говорила сие не единожды. Хорошо тут… О, уже спит наш Василько!.. Невозможно, до чего ж хорошо нам… Только иной раз мне думается: «А долго ли осталось таких безмятежных деньков?» Того и гляди — явятся нехристи али латыны проклятые и уйдет от меня Леско мой биться с ними, оставит меня одну не спать — тревожиться, жив ли езде, не убит ли! И какая мне тогда будет радость от такого утра, от этих чудесных свежих запахов…
— С тобой Вася останется, соединение наше, — затуманился, представив себе одинокую Саночку, Александр. Мысли о скором каком-либо походе и его не покидали. Но, в отличие от жены, он находил в них утешение, потому что воинский дух в нем томился и задыхался от долгого неучастия в битвах. Ему давно уже назрело совершить добрую бранную жатву, и сей тучный сноп ждал его. Хоть бы кто-нибудь пришел проверить на прочность ту крепость, что он построил вскоре после свадебной каши в месте впадения в Ше-лонь притока Дубенки.
В прошлое лето ходил он к отцу под Смоленск и помогал ему освобождать град сей от литовцев. Епископ Меркурий, венчавший Александра с Александрой, уйдя тогда из Торопца в киевские пещеры, вскоре и преставился там блаженно. Доблестный отец помнил о том, что обещал Меркурию отнять Смоленск у проклятых литвинов, и он сдержал слово — освободил старинный град Русский. Но Александру мало досталось повоевать там, отец жадничал и, видя всевозрастающую мощь своего старшего сына, призвал его на помощь тогда, когда уж и помощи особой не надобно было. Александру с его дружиной лишь крохи перепали с того бранного пиршества — гнать отступающую литву, да и то, не самую доблестную, а так — разную сволочь. И Александр вернулся на Шелонь, где уже вовсю шло строительство крепости. Ему нравилось, что он рубит свой град, о котором спустя много лет будут говорить: «срубленный Александром, сыном Ярослава, внуком Всеволодиным, правнуком Юрги Долгорукого, иже срубил Москву». И больше в прошлое лето не досталось повоевать.