— А тебе не снилось, будто ты сидишь на пиру и наедаешься до отвала? — спрашивал Магнус.
— Да, снилось что-то такое… Точно, припоминаю, снилось!
— И мне. И представь себе, мне тоже ничуть не голодно. А тебе, Янис, хочется есть?
— Нет, — отвечал Нерон, и впрямь нисколько не ощущая голода, хотя он не помнил, чтобы ел что-либо, кроме живого заячьего сердца.
— Поистине это был колдун! — молвил Пер-Юхан.
— Любопытно бы узнать, а коней наших он тоже во сне накормил? — усмехался Магнус Эклунд.
— Да, похоже, что и они не голодны.
Они ехали все утро, миновали несколько сел и деревень, и всюду, если их спрашивали, Янис говорил, что они посланцы от свейского короля Эрика Леспе к князю Александру Ярославичу. И всюду их безропотно пропускали дальше. В одном селе они все же позавтракали и накормили лошадей овсом, заплатив при этом совсем небольшую, по свейским понятиям, цену.
Наконец, ближе к полудню, когда под копытами уже не так чавкала грязь, ибо под ярким солнцем дороги просохли, вдалеке показалась громада, состоящая из стен, башен, домов, церквей и прочих строений — Господин Великий Новгород.
ПЕЛЕНЯНЬКИ
— Какты думаешь, матушка Феодосия, может, они уже добрались до свеев и столкнулись с ними? Возможно, пока мы наслаждаемся этим утром, Александр Ярославич уже бьется?
— Нет, Сашечка, сего не может быти, — отвечала невестке великая княгиня Феодосия Игоревна.
Редкий случай, когда она ночевала не в Юрьевом монастыре, не вблизи могилы старшего сына, а в Княжьем Городище, не на левом, а на правом берегу Волхова. Ночью шел дождь, а когда они обе проснулись, чуть заслышав гулюканье Васи, с крыши в тишине шлепали капли. Встав, горячо помолились, и вот теперь Брячиславна кормила сыночка грудью, а Игоревна сидела рядом и с удовольствием смотрела на невестку и внука.
— Хорошо, что ты у меня молочная, — похвалила ее. — Коли дитя родной пищей вскормишь, на будущее хоть какое-то поручительство о его здоровье получишь.
— А ты, матушка, моего Сашу долго вскармливала?
— Долго, дочечка, его — очень долго, больше года. У него уже зубы вовсю полезли, накусывал мне, бывало… Я даже злилась на него: «У, волчок эдакий!»
До крови! Зато и не болел у меня никогда. Не то что бедный Федя… И как так получается, что ему ничего не досталось в жизни?.. Сызмальства будто обделенный был…
Она умолкла, горестно вспоминая ту страшную пору своей жизни, когда так горячо сошлась с Ярославом, стала его женой, и как все тогда было зыбко, на ниточке висело…
— Как обделенный? Расскажи, Феодосья Игоревна!
— Тяжко рассказывать. Сама я отца не знала, погиб родитель мой в самый год моего появления на свет. Я полагала, что и моему ребеночку не видать тятю своего, такая вражда в те годы была лютая между князьями. За ту вражду на нас Господь и наслал великие бедствия — могулов этих да латынское обозление. Литву еще. В год нашей с Ярославом свадьбы мой дедушка Глеб Владимирович затеял не что-нибудь, а внуков собственных истреблять. Любимый брат мой Ингварь едва от своего деда смерть не принял. Тогда мы с Ярославом и поженились. А в следующее лето, среди злобы и общего безумия, родила я Феденьку.
Слабенького, жалкого. Крестили на другой день, боялись, помрет. А вскоре я молоко утратила от горя, когда дед привел на Русь половцев и грозился всех нас своими руками передушить. Стыд какой, Господи! Как в таком сраме можно было покойно дитя выкармливать? Стал мой Феденька криком кричать. Поест, успокоится, а вскоре опять в крик. Ну, сделалось очезримо — мало ему моего молочка. Пришлось кормилицу ему сажать, а ведь это уже чужая плоть. Господи! — Феодосия вскочила и — к иконам: — Боже наш, Человеколюбче Христе! Прости согрешения безумному деду моему Глебу Владимировичу окаянному! Помяни его во царствии Твоем, а ежели он во адех, убавь огонь в пещи его огненной!.. Смилуйся над ним, Боже, над проклятым душегубцем!
Она вернулась на свое место рядом с Александрой, утерла слезу и продолжала:
— Свет не видывал такого ирода, каким был мой родной дедунюшка. Но Бог милостив, не попустил большего поругания нашему роду, посрамил не нас, а злодея. Разбитый в битве, дед ушел с половцами назад в степи и там, сказывают, совсем разума лишен бысть, сам себе смерти сыскал. Ах, как же я его ненавидела, как боялась!.. Нет, оно, конечно, Сашунюшку я уже куда как в лучшие времена породила. И молочком его напитала под самую крышечку. Оттого-то он здоровенек. Признайся, хорошо мял-то тебя?
— Ну матушка!..
— Да ладно, я же никому не скажу. Должен был хорошо, оттого что у него силы немереные. Он и в утробе у меня, бывало, как шевельнется, так до самого сердца достанет. А Федя — нет, и в животе тихо скрывался, будто тоже боялся моего деда Глеба. Очень они
разные получились — Федюня и Саша.
— Саша… — усмехнулась Саночка. — А я его уже привыкла Леском звать.
— Сие по-местному, по-новгородски.
— Мне и Саша любо, и Леско. Леско — он будто бы лес свежий. Мой лес. Я в него вхожу и дышу им, не могу надышаться. И в том леске птицы радостно щебечут, и зверья много, и ягод сладких, и грибов душистых, всего, всего много… Вот как мы поели и потягушимся, вот как!.. — Брячиславна весело залюбовалась насытившимся сынком. Он поулыбался немного и срыгнул ненадобное, лишнее.
— Хорошо у вас тут, на Городище, стало. Раньше не так было. Я гляжу, и твоими стараниями здесь уютнее, — похвалила невестку Феодосия. — Вот так же было у нас с Ярославом, когда мы в Переяславле зажили. Лучшая пора моей жизни. Потом Андрюша родил
ся, за Андрюшей я и рада была одного за другим из себя, как грибы из корзины, извлекать — Костеньку, Афоньку, Данилку… Тихое время, спокойное настало. Казалось, навеки так будет. Ярослав в полки насумь и емь успешно ходил, покорил дикарей под свою пяту, добыл себе доброй славы. Росли грибочки мои, особенно Сашуля быстро развивался, всегда радостный, бойкий, ямочки на щечках играют, румяный! Эх!.. А если и озорничал, то не вредно, как некоторые дети озоруют. Так и стоит у меня перед глазами его смеющееся лицо с ямочками на румяных щеках, я сравниваю — подобно в книгах доброе солнышко пишут. Такой он был.
— Такой он и есть. Почему же был? — встревожилась Брячиславна. — Ох, неспокойно у меня что-то на сердце. Говорю же — бьются с проклятыми свеями в сей час!
— А я говорю — не тревожься. Дай Бог, если только теперь до Ладоги доплыли. Они ж от Ладоги к Неве пойдут. Само раннее — завтра биться будут, а скорее всего, я так предполагаю, что на день Владимира пошлет им Господь Бог свидание с латыном, чтобы Владимир Красно Солнышко поспособил нашему воинству. Не зря Спиридон его крестильные власы Саше велел в ладанке на шею повесить.
— Стало быть, не сегодня надо усерднее всего молиться?
— Молиться будем во все дни, но только сегодня сердцу своему скажи, чтоб вздремнуло. Хотя, конечно, легко сказать. Сердца у нас непослушные. У меня — сколько уж лет прошло — а никак по Феде сердце не успокоится. Саша у меня всегда был самый любимый сын, а Федя — самый жалкий, засердечный. Слабый, болезный, вскоре стал отставать, а годам к семи нельзя было сказать, что он старше всех — сперва Сашуня его по всему обогнал, потом Авдреяша, а потом и остальные. Ярослав по уговору должен был в Новгород старшего сына усадить, да как его одного сюда упекать? Никак, только вдвоем с Алексахой. С приезда сюда кончились самые хорошие времена моей жизни. Новгород сей неспокойный… Супостатов быстро нам тут нашлось. Они и Федю сгубили, я в том нисколько не усомневаюсь. Скольких Ярослав переловил да пересажал тут, на Городище, в узилище, а еще больше на воле осталось, в Медвежьей Голове с немцем спелись. Через них отравленные подарки приходили, я потом все просчитала — Саша те сладости не ел, а Федя всегда до сладкого был падок… Но ничего доказать нельзя было. Вот — живой мальчик мой, а вот он уже в домовине лежит и ручки на груди скрестил. Варили мы свадебные каши, а ели — поминальные…