— Не терзайся, родненькая! — Уложив Васю в зыбку, Александра подсела к свекрови, приобняла ее, прижала к себе. И тут только как-то особенно остро почувствовала, до чего в ней самой все дышит здравием и силой, и какая Феодосия — иссохшая, легкая,
слабая. А еще новый плод в себе вынашивает. Откуда силы берутся? Родит ли еще одного ребенка Ярославу? Выживет ли после него? Лет ей — уж за сорок. По Саночкиным понятиям — старуха. — Ведь никакой твоей вины нет в Фединой-то смерти.
— Нету… А вот здесь, — Феодосия прижала кулачок к груди, — гложет так, будто я сама его отравила. И куда мы спешили его, четырнадцатилетнего, же нить? Как крестить торопились, так и под венец… Вот вы с Александром — в самую пору друг друга познали.
Храни вас Бог! Мое такое предчувствие, что он с великой славой от свеев возвратится. Побьет их знаменито. Мне в молодости было предсказание от одного монаха, что старший мой сын аки солнце воссияет на Русской земле. И вот, дочунюшка, как, бывало, гляну на Федю и думаю: «Солнце? Да какое ж он солнце? Скорее на бледную луну похож. А ведь он старший!» И такими мыслями освободила его от старшинства. Александр сделался старше других моих детей. Вот уж он и впрямь — солнце. Нечего говорить — есть и моя вина в Фединой кончине… Мысленная вина!
— Да нет же! — воскликнула Брячиславна от всего сердца.
— Ну нет, так и нет, — вдруг стряхнула с себя внезапно нахлынувшее раскаяние Феодосья Игоревна. — А давай-ка, я тебя обучу зырянские80 ушки делать. Ле-ско твой их смерть как любит. К его возвращенью своими рукам налепишь да наваришь ему, у-у-у!
— Ты, матушка, совсем оновгородилась, как я погляжу, — засмеялась Саночка. — «Своими рукам»!
— А что же, с волком жить — по-волчьи и выть! — тоже рассмеялась Феодосья. — И ушки меня тут научили колобачить. Мы когда в первый год в Новгород приехали жить, нам тут приладили для стряпни зырянку-приспешницу, Варвару. Она мне те ушки и показала. Царствие небесное рабе Божьей Варваре!.. Позырянски ушки именуются пеленяньки. Наварим с тобой этих нянек и сами первые их наизведаем.
— Да я не стану, — замялась Брячиславна.
— Отчего же?
— Да я присягнула не вкушать никакой пищи, покуда Леско не возвратится.
— Кому ж ты присягнула? Какой такой неразумный поп мог столь глупую присягу принять?
— Да я не попу… Я самой себе слово дала.
— Ну, коли самой себе, так я своей волей и свекровной властью с тебя сей обет снимаю. Нечего-нечего, тебе дитя кормить надо, а кмети наши до самого успенского заговенья могут не возвратиться, и что тогда? Ох и рассердила же ты меня! Захотела, чтоб Васе, как некогда моему Феде, кормилицу присаживать? Похвостать бы тебя хорошенько плеточкой за такие дури!
— Прости, матушка…
— Прости… Ладно уж, прощаю на первый раз. Бери Василька да посадим его рядом с нами. Детишки очень любят смотреть, как тесто делается, они ведь и сами будто из теста слеплены.
Невестка и свекровь нарядились в обыденные простые летники со схваченными выше запястий рукавами и отправились в приспешную горницу. Две стряпухи взялись им помогать. Васю, как и сказала Феодосья, посадили рядом, и он стал взирать с превеликим любопытством на происходящее.
— Ушки, — говорила свекровь, — бывают самые разные. Все зависит от того, какое кто любит тесто, какую кладут начинку, в чем варят. Тесто обязательно должно быть не жилое, не сканое, не соложеное, а самое простое, быстрого замеса и хорошо раскатанное. Чинят ушкам внутренность точно так же, как и пирогам, — из чего только душе угодно. Алексаня любит больше всего мясные — из свиного и говяжьего мяса с добавлением баранины, еленины и медвежатины. Вот мы теперь наших стряпух и отправим за такими слагаемыми. Андрюша мой любит с сыром, называя их «сырянскими ушками», а Данила и вовсе с капус
тою предпочитает. Кстати, о Даниле, но о другом… — особым голосом заговорила Феодосья, когда обе приспешницы отправились за указанными видами мяса. — Давно хотела спросить тебя, Саночка, да все стеснялась. Развей мои свекровичьи думы, сделай Божескую милость!
— О чем ты, Феодосья Игоревна? Неужто о князе Данииле Романовиче?
— О нем. Скажи мне, накануне вашей свадьбы в Торопце виделся он с тобою?
— Виделся.
— И что же? Правду ли бачут, будто он хотел силою увезти тебя с собою, татьским способом выкрасть?
— Лгут, матушка. Не хотел. Он только спросил меня, а я отказалась.
— Да как же он посмел о чем-то спрашивать тебя, похабник! Сосватанную и уже обрученную! И что же он спрашивал?
— Он не сам даже, а прислал своего слугу Маркольта, и тот мне говорит: «Не гневайся, княжна, а князь Даниил Романович делает тебе предложение уехать с ним сей же час и стать его женою. Согласна ль ты?»
— И ты не разгневалась?
— Да как ты можешь обо мне такое подумать, Феодосья Игоревна! Не просто разгневалась, а все сердце против них подняла и так сказала Маркольту: «Ступаи теперь же к своему господину и передай ему, что ежели он немедля не покинет Торопецкий град, тоязаутра же скажу жениху, какое он мне нанес оскорбление!» И в ту же ночь князь Данила из Торопца бежал. Вот и весь сказ, как на духу! Господь свидетель, что я ни словом не покривила против правды.
— Ясочка ты моя! — воскликнула свекровь, радуясь такому ответу невестки. — Перепелиные твои косточки! Дай я обниму тебя, Саночка!
Но долго не суждено было им обниматься, потому что в тот же миг, как Феодосья Игоревна заключила в свои объятья Александру Брячисловну, вбежали с мясом обе приспешницы и, перебивая одна другую, возвестили:
— Ядрейко…
— Ядрейко Ярославич…
— Ядрейко Ярославич приехал!
АНДРЕЙ ЯРОСЛАВИЧ
Две недели назад отец отправил его к брату в Новгород, дабы рассказать о том, что в ближайшее время ожидается неминуемое нашествие Батыя на полуденную столицу Руси, а потому Александр должен в любой час быть готовым привести свою дружину к стенам киевским. От Киева Андрей плыл на струге до Смоленска, там тоже провел беседы по поводу грядущего бедствия, из Смоленска съездил еще в Полоцк, а потом по Ловати спустился на ладье до новгородских пределов.
Сегодня на рассвете он наслаждался видами Ильмень озера. Дальние облака на западе, принадлежащие вчерашнему дождю, таяли, как весенний снег, и вскоре небо полностью очистилось. Когда с правой руки осталось позади устье реки Меты, вдалеке показались купола Юрьева монастыря, где проживала дорогая матушка Феодосия Игоревна. К ней он стремил-
ся всем сердцем, соскучившись за несколько месяцев разлуки. Когда слева встало прибрежное сельцо Пе-рынь, у Андрея возник спор с отроком-оруженосцем Никитой Переяской, который вдруг заявил, что отсюда Ильмень кончается, а Волхов начало берет.
— Ошибка, — сказал Ярославич. — Всяк знает, что Волхов начинается с того самого места, где наш Юргиев монастырь стоит. Там река и глубину набирает.
— Глубина начинается еще от устья Меты, — возразил Никита. — И это ничего не значит. А вот тут, где село Перынь, стоял деревянный болван громовержца Перуна. Сюда к сему идолищу притекали волхвы. Вот отчего и река получила наименование Волхов. Я все знаю! Еще говорят, что болван и по сю пору на дне Ильменя потоплен лежит. В день Страшного Суда он оттуда встанет, и господь Иисус Христос его Судить будет.
— Деревянного? — со смехом спросил Андрей. — Ты бы уж лучше молчал, Никитка!
— Он хоть и деревянный, а на Страшном Судище встанет и будет живой. И Господь его по милосердию своему простит.
— Идолище?! Ты еще скажи, что Христос и чертей простит!
— Может, и простит, — ничуть не смутился Никита.
— Чертей?!
— А хоть и их.
— Ну это ты вон Турене-дурене голову дури, а я и слушать не желаю.
— И напрасно. Я недавно от надежных людей слышал, что в граде Русалиме есть самый святой праведник Елпидифорий, который до того стал свят и праведен, что в своих молитвах даже молится Богу о прощении чертей.