должна быть настоящая, ответственная мама. И, что греха таить, в каждой из нас Лена
вызывала некое чувство неполноценности. Но потрындеть и отвлечься от памперсов-уборки-
готовки хотелось больше, чем соответствовать.
Иногда Лена снисходила до нашей скамеечки (с мужиками, шмотками и адронными
коллайдерами), и то только потому, что по плану у ее Ирочки было «самостоятельное общение
с ровесниками». Она занималась с ребенком по всевозможным системам Монтессори (и
харакири:), громко хвасталась ее успехами.
— Ирочка уже знает 150 английских слов… Ирочка складывает большой пазлик… Ирочка
пошла на гимнастику…
Успехи Ирочки росли и размножались с такой скоростью, что мы даже если б побежали, не
догнали бы до старости. Спустя несколько лет я (давно переехавшая в другой район, а
соответственно, в другую «песочницу») случайно услышала фамилию Лены. Оказалось, ее
дочь учится в одном классе с сыном соседки. Я не злорадствую, я искренне удивляюсь, КАК
при таком правильном воспитании могла вырасти девочка, которая врет, ворует, прогуливает
школу и ни с кем не дружит?!
Как сын учительницы английского, золотой медалист, мог умереть от передозировки
наркотиков? А дочь знакомых, неоднократная титулованная чемпионка по бальным танцам
(мама всегда была рядом), забеременеть в 15 лет?
Моей дочери сейчас девять, конечно, впереди непростой подростковый возраст. Но мне
кажется, я поняла одну очень важную родительскую истину, если хотите, аксиому (да простят
меня педагоги и психологи за смелость). Ребенок НЕ ДОЛЖЕН! Не должен быть лучше
соседского, не должен соответствовать нормам, не должен стать отличником, чемпионом, профессором…
И самое важное. Когда я это осознала, в доме стало намного спокойнее.
MediaPort blogs, сентябрь, 2009 г.
ЛИСТЬЯ С ГРЯЗЬЮ
Нам нельзя называть их имен. Нам нельзя рассказывать их истории. Я понимаю. Их жизнь может измениться.
Должна измениться. И то, что сегодня ловит мой объектив — завтра станет прошлым, которое хочется забыть…
Первый проект «Без фамилии» (два года назад) мы снимали в детских домах и интернатах.
На кондовом языке это называлось популяризацией усыновления. Получилось. Правда.
Сегодня чиновники взахлеб (в хорошем смысле) бравируют положительной динамикой, или, как правильно сказать, — образцовой статистикой. Выставку посмотрели тысячи людей.
И во второй раз мы уже фотографировали детей, которые обрели близких. Это были совсем
другие глаза…
Вот снова. Теперь дети улиц. Они не ищут семью, наоборот, бегут от нее. Парадокс?!
Я попала в приемник-распределитель. Туда, куда везут малышей, спасенных по сигналу
соседей. А подростков, пойманных по сигналу прохожих. Туда, куда везут их всех: нюхающих, попрошайничающих, ворующих, голодающих…
— ТЕТЯ, ПОСМОТРИ, КАК Я УМЕЮ!
Младшая группа. Их всего десять, но такое ощущение, что сорок пять. Они подпрыгивают и
отжимаются, становятся в мостик и крутят колесо. Все. Одновременно. Отталкивают друг
друга, стараясь выйти на передний план. Чтобы я увидела!
— Тетя, а посмотри, как Я умею…
Да, моя тоже вечно тянет свои поделки гостям, похвастаться. Здесь не то. Они не делают
ничего особенного, обычное баловство дошкольника, но в каждой ужимке читается, горит
неоновым: «Никто. Никогда. Не замечал меня!»
С такой жадностью они глотают банальное: «умничка», «ух ты, здорово», «какой
молодец»… ХВАЛИТЬ! Еще. Еще и еще!
Одна крошка восемь раз спросила у меня: «Тетя, я красивая?» И я восемь раз гладила ее по
белобрысой головке: да, зайка, ты очень красивая…
Я не могла сказать ей правду. «Солнышко, я хочу, чтоб ты долго-долго оставалась
маленькой девочкой. И не понимала, что такое зеркало. Потому что у тебя, милая, лицо
истерзано шрамами. Страшными, глубокими, уродующими». И одному Богу известно, почему у
пятилетней девочки ТАКОЕ лицо. Хотя нет, еще одно «существо» должно знать эту историю…
МАМА.
Я поймала себя на страшной мысли. Я почти не испытываю жалости к этим детям. Это
чувство перебивает другое, более сильное. Злость. Даже ненависть. Ко взрослым. Дайте мне
хотя бы одну МАМУ, я хочу образцово-показательно порвать ее на мелкие кусочки.
Знаю. Это плохо. Ничего не могу с собой поделать. После таких мест хочется бить. Потому
что больше «не можется» плакать.