Жесткая полемика определила огромный интерес «широкой советской общественности» к новому роману Всеволода Анисимовича. Журналы с ним невозможно было купить в киосках, в библиотеках читатели записывались в очередь на полгода вперед.
Я был знаком с творчеством Кочетова по романам «Журбины», «Секретарь обкома», «Братья Ершовы» — в остроумной пародии: «Братья Ежовы». Новое творение маститого литератора прочитал сразу по выходу журналов, и оно мне, впрочем, как и тысячам радикально настроенных интеллигентов, не желавших возвращения сталинщины, решительно не понравилось. Это была оголтелая защита того социализма со свиной харей, которому Твардовский со товарищи пытались придать хоть какие-то человеческие черты.
Вот аннотация, собственноручно написанная мною, одобренная автором и раскрывающая суть романа:
«Новый роман Всеволода Кочетова посвящен борьбе с тлетворным влиянием буржуазной пропаганды, с теми, кто под личиной туристов, всякого рода «исследователей» русской старины стремится привнести в наше общество чуждую ему идеологию, «навести мосты», «демонтировать», взорвать коммунизм изнутри. Писатель показывает, как в непрестанной и трудной битве идей советские люди дают решительный отпор всем, кто пытается посягнуть на завоевания Советской власти.».
При чем тут я, спросите вы? Погодите, узнаете.
Несмотря на воистину громовой успех у обывателей, московские издательства отнеслись к новому произведению одиозного писателя настороженно. Никто не хотел мараться — традиция, которая идет еще от Понтия Пилата. От Кочетова потребовали серьезной доработки романа. Он наотрез отказался.
Всеволод Анисимович был не только главным редактором «Октября», но и одним из секретарей Союза писателей СССР, а главное, членом ревизионной комиссии ЦК КПСС — иначе говоря, даже не литературным генералом, а по крайней мере фельдмаршалом. И тут — такой афронт! Разъяренный, он отправился туда, где искали защиты все обиженные литераторы и по совместительству партийные функционеры, —в идеологический отдел ЦК КПСС. На мою беду в это время там же находился секретарь ЦК КПБ по идеологии Кузьмин. Когда Кочетов пожаловался, что московские издательства зажимают истинно партийную книгу, которой предстоит взорвать и разнести в клочья антисоветчиков всех мастей как у нас, так и за рубежом, Кузьмин воскликнул:
— Да плюньте вы на них, Всеволод Анисимович. Мы издадим ваш замечательный роман в Белоруссии.
Он тут же связался по телефону с директором издательства «Беларусь» Матузовым и, как говорят бюрократы, вопрос был мгновенно решен.
Уже через полчаса Захар Петрович вызвал меня к себе.
— Будешь вести роман Кочетова «Чего же ты хочешь?». Вот телефон ответственного секретаря «Октября» Юрия Владимировича Идашкина, позвони ему и попроси немедленно выслать в Минск журналы для расклейки. Отредактируешь, согласуешь с автором поправки, если они будут, и — «молнией» в печать.
Видит Бог, как мне не хотелось делать эту работу! Я залепетал о том, что перегружен, что и без того у меня срывается график сдачи рукописей в набор, а на столе лежит груда нечитанных корректур, что у нас есть куда более свободные редактора, но он оборвал меня на полуслове.
— Книги на русском языке ведут всего два человека, никому, кроме тебя, я эту работу доверить не могу. Оставь все и занимайся лишь ею. Это решение ЦК, понял?! Если мне придется искать другого редактора, тебе придется искать другую работу.
Вот так с нами тогда разговаривали: коротки и ясно. Или — или... Все мы были винтиками в огромной идеологической машине, созданной для оболванивания людей, а кто же церемонится с винтиками?! Сломался, сорвалась резьба — ввинтили другой, и вся недолга: машина продолжает работать. Вылететь из издательства с «волчьим билетом»? Даже в заводскую многотиражку не возьмут. А я ведь больше ничего не умел: только писать и редактировать. Как жить? Что делать?
Плетью обуха не перешибешь —я взял телефон и пошел звонить Юрию Идашкину (Люди из окружения Твардовского называли его «Иудушкин».). Он сказал, что немедленно вышлет шесть экземпляров журнала для расклейки, и попросил уведомить его, как только подготовка рукописи будет закончена.
С глубокой тоской я перечитывал этот роман, полный таких, например, перлов: «Для тебя существуют лишь Мандельштам, Цветаева, Пастернак, Бабель, — говорит одна из главных героинь Лера своему мужу, итальянцу, коммунисту-перерожденцу и антисоветчику Бенито Спада, — а я росла — даже и в руки не брала их книг. А когда взяла, они меня не тронули. Они из иного мира. На книгах совсем других писателей формировался мой мир». Каких же? Оказывается, на книгах Фурманова, Островского, Фадеева... Увы, в ту пору я уже тоже считал, что Мандельштам, Цветаева, Пастернак и Бабель, а вовсе не Фурманов и Островский — это и есть настоящая литература, и в этом смысле позиция негодяя Спады была мне куда ближе, чем его убого правоверной жены. Я ставил птички на полях, возле неудачных, на мой взгляд, слов и выражений, лишних эпитетов, длиннот, каких-то мелких неточностей. Я понимал, что все это — латание презерватива черными нитками, что Кочетов никогда не согласится на кардинальные правки, затрагивающие философию, сюжет романа, взгляды его героев, а поэтому лучше всего было бы просто подмахнуть эту стряпню, не читая, коль уж выпала мне такая черная доля. Но проклятое чувство ответственности, уважения к своей профессии вынудило меня дочитать расклейку до конца. После этого я позвонил все тому же Юрию Идашкину и сказал, что хотел бы встретиться и побеседовать с автором — у меня есть кое-какие замечания по роману, хорошо бы их снять.