Светлякову подумалось, что, пожалуй, Лаврентьева тоже придется вычеркивать из списка лиц, требующих проверки.
Отказаться от этой мысли его заставила беседа в детском саду.
Воспитательница детсада охотно откликнулась на разговор:
— Лаврентьевы? Да, да. Конечно, знаю. Семья хорошая, и мальчик у них неплохой, только уж очень избалованный. С родителями я говорила об этом. И ребенка портят, и нам работу осложняют. Вот этой весной, незадолго до отъезда на дачу, привели его к нам с часами на руке. Мелочь, конечно. А сколько слез у ребят было. Игрушка-то яркая, броская, детишкам завидно.
— С часами? — Светляков насторожился. — Расскажите об этом подробнее,
— Да тут, собственно, нечего рассказывать. Детские металлические часики. Игрушка как игрушка.
Когда Светляков показал часы, обнаруженные в кармане Лены Грачевой, воспитательница воскликнула:
— Вот, вот, точно такие же! И на такой же белой резиночке. Ремешок-то, видимо, грубоват был, мать и приспособила ее. — Поглядев еще раз на часы, она заключила: — Очень похожие. Только и разница, что у этих стекла нет.
Это маленькое уточнение насчет стекла вновь снизило интерес лейтенанта к Лаврентьевым. Выходит, не те часики-то. «Да и что удивительного, — думал Светляков. — Такую игрушку мог купить для своего ребенка кто угодно. Правда, вот резинка... Но опять же, если мать Сережи могла приспособить резинку к часикам, то почему не могла это сделать мама какой-нибудь Тани или Нади?»
Вечером Светляков поделился своими сомнениями с Чебышевым. Тот вдруг ни с того ни с сего вспылил:
— Что ты все сомневаешься да ребусы загадываешь? Нам надо дело заканчивать, а не загадками заниматься. Есть у тебя внутренняя убежденность, что Лаврентьев мог пойти на такое дело? Если есть — вызывай. А детали, вроде стеклышка да резинки, всегда будут. Детали хороши, когда преступник уличен и перед тобой сидит. А когда не знаешь, кто он и где, почему и зачем совершил преступление, детали только уводят от главного.
Светляков нахмурился:
— Не согласен с вами, товарищ майор.
— Почему?
— Иногда деталь всю цепь событий как прожектором осветит. У меня, когда я в отделении работал, такой случай был.
Один хлыщ часы у гражданина снял. Задержали мы его через день или два. Потерпевший, как увидел свой хронометр на чужой руке, тут же заявил:
«Мои часы, да и только. Хотя они у этого бандюги на браслете сейчас, а у меня на ремне были, но часы мои».
Тот спокойно отвечает:
«Если они вас интересуют, могу презентовать. Я не жадный. Но замечу, между прочим, что таких «Вымпелов» сотни тысяч выпущено».
«И все-таки это часы мои».
Я его спрашиваю:
«Почему вы так уверены?»
«Да очень просто. Я у них втулки для штифтов расточил. Для своего ремешка приспосабливал. И посмотрите: браслет-то, что вставил этот тип, в отверстиях еле-еле держится».
Посмотрели — действительно так. И экспертиза подтвердила: отверстия для штифтов расточены. Пришлось тому признаться. Деталь? А именно она все решила.
— Не вижу связи с нашим делом, — неохотно отозвался Чебышев.
— Прямой-то связи, конечно, нет, но я в ответ на ваше замечание насчет деталей.
— Я не против деталей, я только против того, чтобы их фетишизировать, молиться на них. Надо искать преступника, а не охать над каждой мелочью вроде стеклышка от детских часов.
Светляков мечтательно проговорил:
— Эх, если бы найти это самое стеклышко, да найти у Лаврентьевых. Вот тогда бы...
— Ну ладно, спорить будем потом. А сейчас вызывайте Лаврентьева.
Лаврентьев в МУРе держался спокойно, на вопросы отвечал лаконично, монотонно.
Когда разговор подошел к трагическому случаю на Складской, скорбным голосом проговорил:
— Детскую невинную душу загубить! Нет греха больше.
Чебышев спросил:
— Вы что — верующий?
— Да, верую. У нас ведь это не возбраняется?
— Да, да, конечно. Дело совести каждого.
— Вот именно.
— Что вы делали пятнадцатого июня?
— Пятнадцатого? Пожалуйста, расскажу. Ушел из дому в семь тридцать. Целый день был на работе. В семнадцать уехал на дачу.
— Что-то не вяжется, Федор Петрович. Пятнадцатого вы ушли с работы в половине двенадцатого, сославшись на головную боль.