Я снял часы с руки, перевел стрелку на два часа вперед — вот оно, московское время, — перевел стрелку еще на четыре часа вперед — часы показали кузбасское время.
В Силезии был поздний вечер, ну а Сибирь уже видела последние сны и ждала рассвета.
Часы достаточно заводить один раз в неделю. Пусть часы, когда мамуся приедет, покажут ей точное кузбасское время, то время, по которому я живу и вспоминаю ее.
21
Меня провожали товарищи с шахты «22 июля», пришла на вокзал и Сабина.
Ее приход вызвал шумное оживление. Что общего у молодой, красивой пани с российским инженером?
Один из провожающих старательно скрывал свое недоумение за громкой безостановочной болтовней. А другой заговорщически подмигнул. Но когда я сообщил, что пани Сикорска — дочь польской патриотки, которая когда-то спасла мне жизнь, все почувствовали себя непринужденно.
Я урвал несколько минут, чтобы остаться с Сабиной наедине среди сутолоки и толчеи перрона. Мне просто необходимо было поделиться с нею перед отъездом всем, о чем я думал последние дни.
Да, я сам с опозданием понял, что жить без любви — обкрадывать себя. И Сабине со Збышком нельзя отказываться от своей любви, даже если ксендз отвернется от них.
В Советском Союзе теперь открывают Дворцы бракосочетаний, там все так торжественно, парадно. Разведенных в эти дворцы тоже не пускают. Но разве чистая, большая любовь недоступна человеку, который когда-то обманулся или был обманут?..
Мы прогуливались по перрону, и я с удовольствием вдыхал влажный дым паровоза, снующего мимо, вдыхал запахи просмоленных шпал, перегретых букс и шлака — старомодный аромат пути-дороги, позабытой пассажирами самолетов.
Асфальт черно лоснился, отражая огни. Ветер рябил и ерошил лужи. Листья плавали среди отраженных огней, как среди бакенов.
Тучи повисли над вокзалом низко, словно клочья паровозного дыма. Дым заволакивал, открывал и вновь заволакивал фонари на перроне, красный глаз выходного семафора и светящийся циферблат вокзальных часов.
Ну вот, среднеевропейское время уже отслужило свою службу, пора переставлять стрелки. Я подтянул было рукав своего плаща, но, взглянув на запястье, с удовольствием вспомнил, что часов у меня нет...
А кто — подумайте только! — появился в последнюю минуту на перроне? Сам Люциан Янович!
Он сильно запыхался, вытирал пот с лица пестрым платком, топорщил и без того колючие усы. А вот и его подарки — шахтерская лампочка и бумажный сверточек, в котором что-то весело булькает.
При этом у штейгера был такой вид, словно он отбывает здесь, на перроне, казенную повинность и пришел не столько проводить меня, сколько убедиться в том, что я наконец-то убрался восвояси.
Я не успел поблагодарить за подарки, все заглушил шумный восторг, с каким встретились Сабина и Люциан Янович.
Разве они знакомы?
Люциан Янович поглядел на меня с подчеркнутым удивлением, будто мой вопрос был по меньшей мере бестактным. Где же пан из Сибири видел крестного, который не был бы знаком со своей крестницей?! Гм, пожалуй, уместнее задать вопрос — когда пан Тадеуш успел так хорошо узнать его крестницу. Даже провожать пришла...
— Ах, пан Люциан! Как вы любите класть краску на мои щеки! — Сабина и в самом деле зарделась. — Пан инженер разыскивал мамусю. Они знакомы со времен войны, половину всей жизни...
А давно Люциан Янович дружит с семьей Сикорских? Оказывается, еще до войны он работал вместе с отцом Сабины, тоже был машинистом насоса, дежурили вместе, на одном горизонте, уже выработанном..,
— А какой горизонт?
— Двести шестьдесят два...
И только в это мгновенье меня озарила запоздалая догадка.
Я узнал, узнал пана штейгера!!!
А он еще вглядывался в меня ищущим, колючим взглядом.
Сдерживая волнение, я произнес старый пароль:
— Бардзо проше понюшку табачку. Мне показала к вам дорогу святая Барбара...
Люциан Янович принялся тереть лоб. Глаза, спрятанные за насупленными бровями, молодо сверкнули, и он произнес дрогнувшим голосом:
— Вшистко в пожондку... Дорога верная!
И Люциан Янович, он же пан Стась, засунул руку в карман и достал оттуда щепотку табаку. Словно это был тот самый нюхательный табак и он пролежал у него в кармане все годы!
Мне было трудно узнать пана Стася, а ему меня — еще труднее. Мимо него прошла тогда в темноте шахты вереница узников, похожих на скелеты, вывалянные в угольной пыли.
Мы долго жали руки, тискали друг друга в объятиях и вглядывались в лица.
— Я же вас искал! У многих спрашивал. И никто не знал машиниста насоса Станислава...
— Какого Станислава?
— Но ведь Стась — имя уменьшительное?
Люциан Янович снисходительно посмотрел на меня.
— То не имя. Подпольная кличка. Однако конспиратор ты похуже, чем инженер, пан Тадеуш! Разве живой Станислав стал бы прятаться под кличкой «Стась»?! И потом — никто не помнит, что я дежурил когда-то у насоса. Все равно, если бы я ходил вчера по шахте «22 июля» и спрашивал: «Никто не видел, куда ушел пан арестант?!»
Все чаще поглядывал я на вокзальные часы. Давно известно, что последние минуты — самые томительные.
Сабина заметила плохо скрытое мной нетерпение и поняла его правильно. Она призналась, что тоже не любит долгих прощаний. Даже с самыми близкими людьми! Она читала где-то, а может, слышала, что прощанье — если иметь в виду не само присутствие, а чувства, какие люди переживают в эти минуты, — следовало бы скорее отнести к разлуке, чем к свиданию. Человек еще не уехал, он рядом, вот его теплая рука, но он уже отсутствует. И затянуть расставанье — значит продлить разлуку, а не свиданье.
Наконец поднял руку выходной семафор, он виднелся теперь сквозь зеленые клубы пара.
Перед тем как расстаться, Сабина, подобно своей матери, произнесла слова молитвы за путешествующих — насколько я понял, она хотела избавить меня от бурь, голода и всяческих напастей и дала мне в спутники каких-то ангелов-телохранителей, которым поручила довести меня до родного дома.
На прощанье Сабина горячо поцеловала меня. Я прочел в ее потемневших глазах благодарность. А вот почувствовала ли Сабина, как я благодарен ей за то, что она живет на белом свете?
И я пожелал ей такого счастья в жизни, о каком сам только мечтал...
1961
В ТЯЖКИЙ ЧАС ЗЕМЛИ РОДНОЙ
(Из воспоминаний об А. Т. Твардовском)
В мае сорок второго года Политуправление Западного фронта обосновалось вблизи станции Обнинская, заняв несколько благоустроенных зданий. Некогда здесь был интернат для испанских детей. Но война докатилась до этих мест, Обнинская оказалась в тылу у немцев, и они разместили здесь свой лазарет. Поблизости от усадьбы возникло просторное кладбище — хоронили умерших от ран. Говорили, это обстоятельство тоже сыграло роль в выборе места для Политуправления — фашисты не станут бомбить свое кладбище. До сих пор не знаю: имели эти разговоры под собой почву или нет.
Поезд-типография «Красноармейской правды» нашел себе приют на железнодорожной ветке, уходившей в глубь ближнего леса. В мае, когда листва была жидковата и лесочки, рощицы просматривались, на крыши вагонов набрасывали для маскировки свежесрубленные березки. В середине лета в этом уже не было нужды — поезд оказался под зеленым шатром ветвей, сходящихся над узкой просекой, по которой тянулись рельсы.
Я встретил Александра Трифоновича Твардовского возле бревенчатого дома, занятого отделом кадров Политуправления. Он прибыл с Юго-Западного фронта в «Красноармейскую правду» несколько дней назад и еще плохо знал дорогу; я провел его к поезду кратчайшим путем...
Вот в этом поезде посчастливилось мне слушать первые главы «Василия Теркина». Меня ошеломила сила поэмы, я смотрел на лица товарищей — они испытывали такое же потрясение. Нас объединяла счастливая причастность к поэзии. А читал Твардовский вдохновенно и с плохо скрытым волнением — как примут «Василия Теркина» малознакомые фронтовые журналисты?