«Интересно, какая отметка у вулкана Фудзияма? — ни с того ни с сего подумал Лихоманов. — На нашем участке фронта наивысшая точка — Дудина гора, или высота 228,7».
Он посмеялся над собой. Летит, «прижав уши», сквозь разрывы, а интересуется высотой Фудзиямы. Картинка висит рядом с иконой, в красном углу, в избе, где они живут с Остроушко. Каким ветром занесло эту картинку в лесную чащобу между реками Рессета и Жиздра?!
3
В предвечернем небе его подстерег задиристый «мессер» без опознавательных знаков и без всякой живописи на обшивке.
Противник умело вел воздушную дуэль и своими маневрами старался отогнать ЯК-9 подальше от линии фронта. Лихоманов озабоченно поглядывал на бензочасы: они всегда подскажут, как давно ты в полете и когда тебе пора поворачивать восвояси.
На глубоком вираже Лихоманов настиг «мессера», приблизился к его хвосту. Но, как ни форсировал мотор, — «Поднатужься еще немного, Остроушко, будь другом!» — подобраться ближе не удалось. Пришлось открыть огонь почти с предельной дистанции.
И все-таки одна из длинных очередей нашла цель. «Мессер» задымил, накренился на левое крыло и, теряя высоту и скорость, исчез. За хвойным частоколом потянулось грязное облако, будто по горизонту прошел и наследил паровоз.
Лихоманов долетел до кромки лесного массива, но не увидел дымного столба, который в таких случаях обозначает место гибели самолета. Обычно истребитель в момент падения не взрывается, как бомбардировщик, только потом начинают рваться в огне боеприпасы и баки с бензином.
Он снова взглянул на бензочасы, понял, что не должен был любопытства ради лететь к задымленному горизонту. Скорей назад!
А тут еще Лихоманову пришлось свернуть с пути и спрятаться за облаками от пары «мессеров», которые барражировали вдоль Жиздры.
«Горилки» в обрез, домой не дотянуть. Хорошо, что неподалеку аэродром подскока, тот самый, откуда его увез майор Габараев и куда он знал дорогу, как к себе домой.
С волшебной отчетливостью увидел Лихоманов свой далекий аэродром — посадочную дорожку, которая притворялась безобидным изумрудным лужком, березовое пристанище для самолетов на кромке леса и полотняную кровлю столовой, спрятанную среди берез.
В столовой сейчас, наверное, шумно и многолюдно. И он вспомнил, как Аннушка когда-то носилась между столиками. Капельки пота блестели на лбу. Кухня поодаль, и не так-то легко порхать вперед-назад, прижимая к груди поднос, на котором уместился обед чуть ли не всего звена. Кроме дымящихся тарелок, на подносе и кувшин с квасом — его стряпает Федосеевна. Сказочный напиток! Нектар!!! Удивительно, просто уму непостижимо, как это он за сотню километров, да еще с высоты — Лихоманов скосил глаза на альтиметр, — с высоты две тысячи двести метров столь явственно видит капельки пота на лбу и на переносице Аннушки, видит, как отпотевает кувшин после холодного погреба. Эх, хлебнуть бы стаканчик «федосеевки», чтобы не першило в горле!..
Но даже если бы этот стакан поднесла сейчас сама Аннушка, Лихоманов не смог бы его пригубить, боясь потерять ориентиры...
Встреча с однополчанами была омрачена бесконечными хлопотами. Лихоманов долго торчал на узле связи, радировал дежурному по штабному аэродрому. Двадцатьчетверку заправили горючим, но вылететь не удалось, снизу в обшивке техник обнаружил несколько пробоин, в одну из них кулак можно просунуть. Пришлось о задержке докладывать по радио майору Габараеву.
Потом авиатехник установил, что повреждено и левое колесо шасси: пули смяли обе полые трубки сочленения, которыми крепится шасси к корпусу.
Еще позже дежурный запретил вылет «натощак», без полного боекомплекта, и дал команду оружейникам.
Аннушка счастлива была увидеть Лихоманова невредимым, возмужавшим, хотя и озабоченным сверх головы. И самая большая, самая нежная преданность ему заключалась в том, чтобы как можно скорее снарядить машину под номером «24», быстрее спровадить любимого с аэродрома, сделать короткое свидание еще короче.
Уже на вечер глядя припустил дождь. Гроза разразилась где-то южнее, на левом фланге их армии; оттуда доносились раскаты грома, похожие на канонаду. Дождь быстро прошел, но низкие тучи цеплялись за верхушки рослых берез, и дежурный запретил взлет по крайней мере до рассвета. Лихоманов лежал под крылом самолета, прикрыв глаза. Он мысленно развертывал, просматривал фотопленку, которая запечатлела сегодня столько находок и улик. Эта пленка бесполезно покоилась в кассете, не проявленная, не отпечатанная и никем не увиденная.
Аннушка сидела на том же островке сухой травы, обрадованная и огорченная их нечаянным свиданием, и переживала заодно с ним: поскорей бы разрешили взлет, хотя он приближал их очередную разлуку...
Лишь поздним утром Лихоманов предстал перед мрачным и злым майором Габараевым.
— Ты кто — разведчик или петух? — кричал Габараев, румянец проступил на его смуглых щеках. — Гоняешься за фашистами по всему небу. Хочешь, чтобы из тебя приготовили цыпленка-табака? Вот таких немцы и рисуют, на кабинах. Приглядись в следующий раз. Легко обнаружишь портретное сходство...
— Что же я, баловства ради?
— Зачем баловство? Никто не говорит — баловство. Мальчишество! Снимки нужны были вчера. Не сегодня, а вчера. Твоя пленка стареет быстрее, чем сводка погоды, чем невеста, которую украл нелюбимый...
По-видимому, привезенные снимки представляли большой интерес, но тем самым увеличивалась его вина. Лихоманова вызвал сам начальник штаба:
— Тот самый драчун? Бывает, без драки хотят попасть в большие забияки, а этот... Добыть такие разведданные и ввязаться в бой! Глупо до того, что... Как бы это вам объяснить? Все равно что играть с самим собой в подкидного дурака. И еще обрадоваться выигрышу! — Генерал хмуро глянул на лейтенанта и спросил, склоняясь над картой и не выпуская из пальцев красно-синий карандаш:— Может, соскучились по своим, вот и решили... — Лихоманов стоял руки по швам, лицо его залилось краской, веснушек не стало видно. — Это там у вас зазноба осталась?
— Невеста, товарищ генерал. Однако ко вчерашнему никакого отношения не имеет. И на уме этого не было, когда просился туда на посадку...
— Хочется вам верить. — Генерал пытливо поглядел Лихоманову в лицо — тот не опустил глаз — и неожиданно спросил: — А почему не реагируете на критику?
— Я реагирую, товарищ генерал.
— Как же вы реагируете?
— Молчу и слушаю, как вы меня ругаете.
Генерал бросил на карту, разостланную на столе, карандаш и вприщур поглядел на лейтенанта:
— Ну, а куда делся тот «мессер»?
— Мотор задымил. Начал планировать, снизился над лесом. Тянул, пока мог...
— Как пишут в наших газетах, «фашистский стервятник врезался в землю»?
— Утверждать не могу.
— Но дым без огня редко бывает.
— Дымил фашист исправно, весь горизонт испачкал.
— Выходит, сбили?
— Полной уверенности нет, товарищ генерал. А вдруг дотянул до своего аэродрома?.,
— У вас нет уверенности — полбеды... А вот то, что вы привезли устаревшие разведданные и лишили меня уверенности... Думаете, мне нужна позавчерашняя протухшая пленка? Стрелять из кривого ружья... Идите, лейтенант. Это наша последняя беседа на подобную тему...
Однако спустя несколько дней Лихоманова снова вызвали к генералу.
— А, забияка явился, — усмехнулся генерал, мимолетно оторвавшись от стола с картой и с любопытством глянув на вошедшего. — Вызвал, чтобы сообщить... Партизаны, которые водят дружбу с Габараевым, донесли из-за линии фронта... Слыхали?
— Никак нет.
— Противник-то ваш сгорел. Рухнул со всеми потрохами и записал на ваш счет двенадцатый самолет. А партизанам чуть лесной пожар не устроили... С дисциплиной разведчицкой не в ладах. Хорошо хоть, не фантазируете, а то околачивался у нас в разведке один... Баснописец какой-то. — Генерал строго посмотрел на Габараева. — Батальон запросто превращал в полк. Пушку увидит — батарея мерещится. У страха глаза велики. Кем он до войны был, что врать так навострился? В разведке кривил душой!.. После войны, если выживет, а он обязательно выживет, будет небылицы сочинять. Когда я в последний раз проверил этого капитана Мюнхгаузена, получилось как в сказке для самых маленьких: «А было это тогда, когда этого и в помине не было...»