Лина так быстро унеслась сейчас мыслями во все эти воспоминания, что и позабыла, почему она проснулась. Сидела в темноте, размышляла, глядя, как серый сумрак пробивается стрелами сквозь щели в ставнях.
Солнце ещё не встало, только-только начинало светать, но птицы уже галдели на разные голоса, приветствуя рождавшийся день.
И Эйлин вдруг очень захотелось встать и выйти на крыльцо, тоже поприветствовать солнышко и улыбнуться рассвету. Подчиняясь этому непреодолимому желанию, Лина спустила босые ноги на пол, поежилась от утренней прохлады, сделала один шаг, и замерла…
– Эй-л-и-и-и-н…
Сердце оборвалось, дыхание перехватило.
Лина резко развернулась к окну и вновь ясно услышала призывный шёпот.
– Эйлин!
Она зябко обхватила себя за плечи, не дыша, приблизилась к окну, прислушалась…
Тишина. Лишь птицы звенят беспечно. Эйлин наконец смогла вздохнуть.
Но тревога не отпускала до конца. Ей чудилось, что по ту сторону кто-то есть.
Кто-то поджидал её там, снаружи, кто-то, кого не пускал в дом лишь тяжёлый прочный заслон – ставни из крепкого дуба, в изобилии окованные железом. Ставни эти были так тяжелы, что каждую створку Эйлин с трудом открывала двумя руками, но делала это исправно каждый вечер и каждое утро. К слову, столько железа на ставнях Лина не видела ни у кого из соседей.
Она не спрашивала отца, зачем это нужно, и так понимала, что всё снова из-за неё, из-за того, что её мать из Леса…
Джерард отчаянно пытался не подпустить к Эйлин фейри.
Но сейчас Лина была уверена, что тот, кто явился в этот рассветный час под её окно, точно не человек.
От ужаса руки стали ледяными, сердце готово было выскочить из груди…
Эйлин заозиралась, вглядываясь в темноту – чудилось, что и здесь, в доме, тоже кто-то есть, что отовсюду тянутся к ней жуткие, когтистые лапы тьмы.
«Надо позвать отца, надо его разбудить!» – осенило её.
Но крикнуть Джерарда Эйлин так и не успела.
– Эйлин! – снова позвали с улицы. – Впусти… меня…
Лина на миг зажмурилась. А дальше, онемев от ужаса, она смотрела, как ставни зашатались, будто их пытались открыть. Раздался пугающий скрежет…
И Эйлин отчётливо представила, как чья-то жуткая когтистая лапа скребётся в окно, оставляя глубокие борозды на крепком дереве.
***
Ставни ходили ходуном, крепкие железные запоры вот-вот готовы были поддаться неведомой силе. Ещё мгновение, и распахнутся дубовые створки, и тогда уже никто не остановит то, что там, снаружи…
Эйлин смотрела на это, будто окаменев, ей бы бежать, звать на помощь, но ноги словно к земле приросли, а голос перестал подчиняться.
И лишь когда она увидела, как в узкую щель протиснулась чёрная лапа…
Да, именно лапа, рукой это нельзя было назвать – жилистая, узловатая лапа, вроде птичьей, только размером с мужскую ладонь, с пятью пальцами, покрытая гадкой чешуйчатой кожей. Лина хорошенько рассмотрела эту мерзость, ведь вместе с чудовищной дланью между створок пробивался и зыбкий утренний свет.
Так вот…
Когда острые когти, загнутые, как у хищной птицы или кошки, вонзились в тёмный подоконник, оставляя глубокие белые борозды, Эйлин наконец очнулась и завизжала на весь дом.
– Папа-а-а!
Так ей, по крайней мере, казалось, но на деле вышел чуть слышный писк.
Джерард, разумеется, его не услышал.
Эйлин удивляло другое, что отец не слышит, как некто пытается выломать ставни. Отец всегда спал чутко. Почему же сейчас не бежал на помощь своей девочке… Что они с ним сделали?
От этой мысли по спине пробежал озноб, хотя, казалось бы, куда там пугаться ещё больше.
От жуткого грохота и скрежета тряслись уже не только створки окна и стены, Эйлин чудилось, что дрожит сама земля под её ногами. Весь мир вокруг неё вот-вот готов был развалиться на части.
Надо спасаться, надо бежать, пока ещё можно!
Вместо того чтобы убегать, она бросилась к окну, вцепилась в готовые слететь с петель ставни, отчаянно пытаясь их удержать. Эйлин не смогла бы объяснить откуда, однако, она точно знала, стоит пасть этой ненадёжной преграде, и уже никто и ничто её не спасёт.
Но брешь росла, несмотря на все её усилия! Хищная лапа тянулась к ней…
В щель она иногда видела высокий силуэт в тёмном плаще с капюшоном. И чудилось, что ночной мрак, не желая уступать рассветному солнцу, жмётся к этой твари, ютится, как послушный пёс, в тени мрачной рослой фигуры.
Ко всему этому кошмару примешалось хлопанье крыльев и хриплое карканье, словно над домом кружила стая воронья. Нарождавшийся рассвет померк, будто ночь вернулась обратно.