Она механически повторяла чьи-то слова, У нее никогда не было своих мыслей.
— Нет, нет, мой милый Ганс! Если бы я даже знала, кто и что делает там, я не смогла бы предать их. Это нельзя. Понимаете? Нельзя. Тот, кто предает,— последний человек.
— Ого! — удивился Ганс— А я прикажу вас расстрелять, если вы не скажете об этих людях.
— Расстрелять? — Любка рассмеялась так, что Гансу стало неловко.
А она говорила уже спокойно, уверенно, с детской доверчивостью заглядывая ему в глаза: .
— Ты всегда думай перед тем, как сказать. Не обижай своей Любки, которая любит тебя. А вообще, я ничего не знаю о том, о чем ты говоришь. И не хочу знать!
Она говорила правду. И он верил ей, зная, что эта вертушка, как он называл ее, больше всего на свете интересовалась модными платьями, новыми пластинками, новыми прическами и духами.
Ганс вспомнил, что вместе с назначением он получил и специальную директиву: главное — железнодорожный узел. Это особенно важно для фронта, для империи.
Он лично посетил станцию. Вместе с Штрипке и Бруно Шмульке прошел в депо. Здесь все еще было в руинах. Что успел сделать железнодорожный полк, восстанавливавший мост и все станционное хозяйство, то и осталось, ни на йоту не подвинувшись вперед. Полк отправился на восток. Восстановление депо замедлилось и шло такими темпами, что ежедневно шли угрожающие телеграммы и Вейсу и Шмульке, назначенному шефом депо. Но он продержался на этом посту недолго и был освобожден от своих обязанностей в связи с неспособностью наладить работу.
Шмульке снова стал слесарем. Аккуратно и старательно выполнял свою работу. Правда, ему временами приходилось быть и переводчиком, знакомить со всеми делами разных начальников, знакомить с депо нового шефа — низенького и хромого господина Штрипке, инженера путейской службы. Штрипке не очень разбирался в работе депо, но немного понимал железнодорожное дело. Он добился, правда, что на восстановление депо согнали много людей: пленных, местных жителей и заключенных из лагеря. Рабочие восстановили стены, поставили новые станки, привезенные сюда с других дорог, не имевших особого стратегического значения. Но сколько ни бился, сколько ни старался новый шеф, ему никак не удавалось по-настоящему наладить паровозную службу.
Кох допытывался у Штрипке, почему не хватает паровозов, почему срывается график.
— Это такая сволочь,— твердил Штрипке,— такая сволочь, их работа дает только маленький ход, маленький ход.
— Тогда расстрелять их?
— О нет! — пугался Штрипке,— Мы тогда совсем остановим дорогу.
Кох пробовал вызывать к себе рабочих по одному. Сурово допрашивал о неполадках. И в ответ слышал одно и то же: как тут наладишь хорошую работу, если нет хорошего металла, это раз… во-вторых, запасных частей тоже нет… Опять же, не хватает станков… ну, и с харчами — не сказать что порядок…
— Я вот покажу вам харчи: расстреляю десятого, тогда будете знать, как надо работать на Германию.
Рабочие молчали. И трудно было понять по их лицам, взглядам, о чем они думают.
Взбешенный, он зашел к начальнику полиции Клопикову.
— Вы знаете их больше, этих ваших русских.
— Не каждого русского я могу назвать своим,— сдержанно ответил Клопиков.— Но чем могу служить, господин начальник?
— Дело ясное. У вас на учете есть разный народ. Нужно послать в депо людей, через которых мы можем узнать все: кто мешает, откуда идет саботаж, кого нужно ликвидировать.
Клопиков побарабанил пальцами по столу и, льстиво улыбнувшись, ответил:
— Осмелюсь доложить, я испробовал уже этот метод, двух человечков через биржу послал в депо, специальных человечков подобрал, подготовленных… Работали. И что я вам скажу — недолго… Исчезли. Дошли до меня слухи, что на соседней станции нашли в поезде, на угольной платформе, человека в мертвом состоянии. По приметам, наш. И узнавать не стал: ни к чему, можно все дело испортить.
— Что вы думаете делать, господин начальник полиции?
— Что делать? Трудно сказать. Людей нужных нет. Нет людей, нет. Воинов нет, чтоб постоять за нашу правду.
— За какую правду?
— Она ясная, как божий день, правда, за которую подняли вы справедливый меч Германии. Не могут быть люди равны. Только умный, сильный, богатый может командовать, должен быть господином. А те, кто нарушает закон, тем пулю, виселицу!
— О! Это я понимаю. Вы совсем правильно говорите. Ганс Кох даже повеселел. Не так плох этот старик, к которому не совсем доброжелательно относился он раньше.
Слегка успокоенный разговором с Клопиковым, Ганс Кох пошел на квартиру, чтобы подготовиться к вечеринке, на которую пригласил он ближайших друзей, знакомых офицеров из маршевых частей, из комендатуры. Придут и Вейс со своей переводчицей, и Любка о подругами из городской управы. Вспомнив об управе, Ганс кисло поморщился. Черт знает что делается там, придется как следует заняться ею. Безусловно, в ней свои люди: бургомистра привезли откуда-то из Вильно или из Варшавы. Но этот человек превратил управу не то в гарем, не то в веселый солдатский дом. Целая орава девочек. Пьянки каждый день. Распущенность, Конечно, кому какое дело, что они там вытворяют, но страдают германские интересы. В городском хозяйстве неразбериха, анархия, население смотрит на управу как на пустое место. Это было бы еще с полбеды, если бы не бесконечные злостные слухи, разговоры о неспособности немцев наладить порядок в городе, дать людям кусок хлеба. Главное, чтобы у людей были заняты руки, их время, чтобы они приносили пользу империи, работали на победу. А тут еще эта газета: смотрите, мол, до чего довели наш город тупоголовые фашисты, которые думают только об одном: грабить и грабить, убивать и грабить!