— Сердитая тетка! Видно, дело серьезное, если так раскипелась. Ну хорошо, выполняю приказ,
Вскоре просторные сани, запряженные парой лошадей, тихо двигались по лесной дороге. Падал, шелестел густой снег.
Доктор зябко кутался в пальто и, подняв воротник, перебирал в памяти события последних месяцев. Жалел, что осгался теперь один, — Антонина Павловна, которая вела все его нехитрое хозяйство, отказалась уйти из больницы, «Мне что? Я старая женщина, цепляться им ко мне нет причин. Я всего-навсего амбулаторный врач, небольшой начальник. Но присмотреть за порядком нужно». И осталась. Доктор ее уговаривал: если выбираться, то выбираться всем. Но ее не переубедишь. Впрочем, в чем убеждать? Он и сам остался бы, что ему фашисты? Он только доктор. Он обязан лечить больных. Какое им до него дело.
И здесь же ловил себя на мысли:
«Нет, не совсем твоя правда, Артем Исакович. Им есть до тебя дело. Видишь, до чего додумались, в бургомистры хотели произвести. Это я бургомистр! Хо, хо, хо… дела пошли на свете. Меня начальником поставить! Над кем? — уже грозно спросил себя Артем Исакович. И мысленно ответил: — Над жуликами, над мошенниками, над продажными душами, над всей этой поганью, что, как мусор, всплыла повсюду… Всплыла и уплывет… Да, уплывет. «Слушаться вас будут…» «Чтоб ни один комар не пролетел…» До чего додумались. Сумасшедшие!»
Вспомнив о своем визите в комендатуру, громко засмеялся.
— Чего это вы, доктор? — тихо спросил Андреев.
— Чего? Да вот вспомнил, как ходил к немцам. Аж вспотел, пока ботинки начистил. Для чего, спросить бы старого дурня? Для чего я кричал на женщин наших, пока не отутюжили мне пиджак? Для форсу разве? Представляете, такое старье, а думает, как бы понравиться. Кому, спрашиваю я? Фашистам?
— Да-а-а… Вид у вас был довольно франтоватый, Артем Исакович. И смешной, не обижайтесь только, ну в точности старый дед, который собрался на именины к своей любимой внучке.
— Смешной? А мне было не смешно. Мне горько было. Об одном думал: вот приду, покажусь им на глаза. Смотрите на меня, любуйтесь: вы прижимаете, пугаете всех, а для меня вы ничто. Вот живу, не обращаю внимания на вас, не боюсь. Хожу, как ходил, надеваю свой любимый пиджак, на ботинках моих солнце играет.
— А на душе?
— Там, конечно, кошки скребут…
— Фантазия, доктор, фантазия. Бить их нужно, сукиных сынов, да так бить, чтобы пыль столбом. Бить, а не чистеньким прогуливаться перед ними, не ботинками начищенными выхваляться, а подковой бить по переносице, чтоб кровь текла! — вмешался в разговор Блещик.
— Ах, Блещик, Блещик, снова за свое! Это и так понятно. Но нет у меня подковы. Чем я, кукишем буду грозить им?
Посмеивался в ус Андреев, храня в душе теплое, хорошее чувство к милому чудаковатому доктору, неугомонному, непоседливому. А доктор, споря, вздыхая, радовался, что батальонный комиссар уже недели две как начал говорить. А ведь лежал пласт пластом, никого не замечая, ничего не прося. А когда начал подниматься на ноги, когда впервые появилась розовая живинка на желтом, иссохшем лице, сразу посыпались вопросы: а что слышно на фронтах, что делается кругом, где люди? Временами вспоминал семью. Приподнимался на кровати и, следя бездумным взглядом за угасающим солнечным лучом, за трепетными сумерками, окутывавшими землю, улыбался чему-то своему, счастливому.
— Ты что? — спрашивал Андреев. Выходя из задумчивости, отвечал:
— Сын у меня, товарищ бригадный комиссар. Если бы знали, какой у меня сын! И должен еще кто-то быть, не знаю вот только, кто там, сын или дочка. Понимаете, дети… Только тяжко подумать, страшно даже: где они теперь, что с ними?
— Все в порядке, батальонный. Хорошо, что выбрались из беды, живыми остались. Пробьемся как-нибудь к своим, на фронт, и письма напишем. Обо всем узнаем. Их там никто в обиду не даст!
— У меня в Минске семья…
— А-а… Д-а-а… Это немного сложнее… Но не вешайте носа, батальонный.
… Сани беззвучно плыли по мягкому снегу. Кони немного устали. От тихой езды и бессонной ночи людьми овладевала дремота. Закроешь глаза, и кажется: не вперед двигаешься, а тихими толчками уносишься назад, назад, будто тянет тебя кто-то за плечи в дремотную, глухую бездну.
Тетка Ганна вслушивалась в наступившую тишину,
— Что-то притихли мои воины.
— Притихли, притихли, тетка Ганна. Как же не притихнуть под твоей грозной командой? — шуткой ответил Артем Исакович.
— Еще что скажете! Какая же грозная моя команда?
— Конечно, грозная. Сама старостиха везет нас под конвоем.
— Я очень уважаю тебя, доктор. И все мы тебя, просто сказать, любим, как своего человека.