До того тошно стало доктору, что он даже отвернулся в угол и злобно плюнул. Хотелось накричать на эту бесстыдную вертушку, которая — на тебе — нашла время болтать о разных глупостях, да еще с кем!
А в это время в комнату вошел возбужденный фельдфебель. Зло тыкал под нос больничную берданку, грозно спрашивал, чья она.
— Берите, отстаньте только! Мне,— доктор обращался уже к Клопикову, — это ружье только лишняя забота. Всегда, как хватит сторож лишнюю чарку, того и гляди, себя самого подстрелит.
Клопиков сказал что-то офицеру, оба рассмеялись. Берданку отдали доктору.
— Можете передать ее своему сторожу. Я зарегистрирую ее сам.
Наконец визит закончился. Клопиков прицепился к книге, записи не совпадали с наличным количеством больных.
Тут уж доктор дал волю себе по отношению к Любке, которую давно невзлюбил за ее характер, за легкомыслие, за неуважение к его профессии, наконец, к профессии родителей — хороших, серьезных людей. Вот же уродится такая чертова кукла!
— Я вам говорил, чтобы вы ежедневно записывали в книгу все документы. Где документы, я вас спрашиваю?
— А вы не кричите!
— Что? Я тебя выброшу из больницы, если ты мне будешь разводить беспорядок! Где путевки за последние дни? Я не вижу их в книге!
Когда доктор переходил в разговоре с Любой на «ты», это было уже серьезно. Люба старалась успокоить доктора, угодить ему, ведь в таких случаях она могла получить хороший нагоняй и от родителей, очень уважавших доктора.
— Чего вы раскричались? Вот они, в столе, эти бумаги, я не успела записать их.
— Не успела, не успела! Черт знает, чем только занята ваша голова?
Люба сделала такую забавную гримасу — ах, не дай бог, какой он сердитый! — что офицер рассмеялся.
Наконец и книгу оставили в покое. Цифры сходились. В незарегистрированных бумагах-направлениях речь шла большей частью о полицаях, доставленных в больницу в последние дни. Офицер вышел на улицу.
— Что это значит? Обыск, вся эта суматоха? — спросил доктор Клопикова.
— Государственное дело, господин доктор.
— Какое же это государственное дело, тревожить больницу?
— Видите ли, Артем Исакович, дела вынуждают. Слышали: то мостик разнесут, то еще какую неприятность учинят… Одно беспокойство нашему брату и заботы. Развелось, извините, этих разбойников, шляются везде.
— А разве у меня здесь разбойничий притон?
— Какой вы непонятливый! Политика, сударь, политика. Я о партизанах говорю. Они могут и у вас быть. Смотришь, какой-нибудь и хвореньким прикинется, чтобы в хорошем месте людям вред причинить.
— Что вы, извините, выдумываете? Почему они могут мне угрожать? Какая тут политика?
— Не будьте, не будьте ребенком, уважаемый Артем Исакович… Вы тоже политик. Я вас давненько знаю и, можно сказать, насквозь вижу. Еще когда я,— ах, боже мой, если бы вернулись те времена! — буфетики заводил на станциях, вы в городке нашем в славу входили как известный доктор. А чьим старанием эта больница построена? Чьими заботами она обеспечена и обставлена?
— Как чьими? Власть все делала.
— Власть властью, но была тут и ваша забота.
— Конечно, я — доктор, это мое, можно сказать, служебное и профессиональное дело.
— Рассказывайте мне! Что доктор, это всем известно. Но вы, Артем Исакович, в добавление еще и деятель… Деятель, говорю вам. А деятель — это значит политик… По-о-литик… Очень даже просто.
— Нашли мне политика! — немного растерялся доктор, не зная, что ответить.
— А я вас уважаю, Артем Исакович. Вы мне большую помощь оказывали, это я должен помнить. И откровенно скажу вам: немцы народ серьезный. В чем другом они не очень разбираются, больше верят нам. А что касается политики, извините, они суровые, очень суровые. И ежели кто идет против них, то — истинную правду говорю вам — лучше тому человеку, как сказано в писании, камень на шею и… весь баланс. Был человек, и нету…
И, прощаясь с доктором, бросил шутливо:
— Так что, Артем Исакович, лучше вам дальше от этой политики. Меньше греха. Ну, до счастливой встречи.
… И вот, вглядываясь и вслушиваясь в черное небо, пронзаемое пестрыми бусинками огней, доктор вспоминал нежданный визит, вздыхал, думал: вот бы попал покрепче гостинец в осиное гнездо, которое свили себе в городе ничтожные люди, ожившие призраки старого… Им, видишь, и больница уже мешает, на мозоль им наступила, не иначе… Выродки… О Любе вспомнил. И в кого уродилась только! Мать — старый честный человек, столько лет работает в больнице. Отец — доктор. Теперь где-то на фронте. А дочка — бестолковая, лодырь, одна только и забота — погулять да хорошо поесть. В учебе слаба. С практикой не справляется, только и способна бумажку какую-нибудь переписать. Зато безграничный запас знаний о фасонах туфель, о блузках, модных пластинках, модных танцах. И широкие планы о замужестве. Увивается около каждого хлопца. И не то чтобы серьезно, а так, лишь бы голову кому-нибудь крутить и самой быть занятой. Говорил несколько раз родителям: возьмитесь как следует за дочку, приучайте к жизни, к порядку, она у вас не знает, как чулок заштопать, как иголку в руке держать. Но что ты с ними сделаешь? Отцу все некогда. А мать однажды сказала ему: