— А брось ты, брось! Тут не данцигская школа. Тут тебе не парад.
Тусклый блеск в серых глазах Вилли Шницке превращался в горячие угольки, на висках набухали синеватые вены, а сам он резко поднимался с земли:
— Встать, когда я говорю о вожде! Негодяи… Перестреляю, как мышей!
Макс и Ганс без особого энтузиазма, но довольно быстро вставали. Оправдывались:
— Разве мы что-нибудь плохое сказали? Мы тоже думаем о победе… И мы знаем, не сегодня, так завтра, послезавтра или через неделю, другую победа будет! Она уже в наших руках!
— В ваших руках? Вояки! Что вы сделали за последние дни? Если бы не я, вы давно лежали бы под кустами, как дохлые коты этого любителя мехов.
— Как наши семь товарищей, которые полегли, едва мы дотронулись до этой земли…— пытался огрызнуться Макс.
— Не рассуждать! Я отвечаю за их смерть. Они погибли как герои, они обеспечили нам победу. Их будет помнить фюрер, а не вас, лежебоки, думающие только о кошачьих мехах, о ресторанах и пивных. Не об этом вы должны думать! Не в этом наша первая задача! Вот я проберусь в Москву и до прихода наших войск убью десять, двадцать… я убью сто русских… Обо мне вспомнит тогда наше командование. Обо мне скажет слово сам фюрер. Меня вызовут в штаб. Мне…
Макс и Ганс, незаметно улыбаясь друг другу, усаживались на траву. Если Вилли Шницке начинал говорить о себе, о своих заслугах, можно спокойно садиться или даже ложиться,—ему нужно по крайней мере полчаса, чтобы рассказать обо всем и поделиться своими мечтами.
… Нет, он, Вилли Шницке, не мечтает стать после войны обычным хозяйчиком магазина, ресторана, пивной, колбасной. Ему нужна власть. Он плечом, кулаком пробьет себе дверь в жизнь. Зубами вцепится в свое будущее. Настало подходящее время для Вилли Шницке. У него хорошие помощники: пуля и смерть… Их дал ему, как и тысячам других молодых немцев, великий вождь.
— Только не останавливайтесь! Не жалейте! Ни пощады, ни сочувствия им! Через кровь, через смерть, огонь, через миллионы трупов идет к вам великое будущее! Крепче сжимайте автомат в руках, берите нож в зубы, стреляйте, режьте всех, кто стоит на вашей дороге, поливайте кровью землю, на ней вырастет ваше будущее, будущее Германии! Вперед же, только вперед, мои мальчики!
Так говорил фюрер, так говорили его генералы, отправляя молодых в неведомый путь войны.
А эти ничтожества мечтают о мехах и колбасах… И Вилли Шницке ставил в пример своего старшего брата. Тот еще год тому назад стал штандартенфюрером, у него полк отборных эсэсовцев. Его имя наводило ужас на целый польский город. Его побаиваются старые генералы и офицеры. И когда он приезжал домой, его встречал и специально приветствовал сам мэр города. А старая баронесса, всеми уважаемая за ее знатность и известность, даже приходила к брату с визитом, а затем посылала ему цветы из своей огромной оранжереи, которая считается одним из выдающихся мест в небольшом городке. А чего только не навез он из Польши!
И это еще не все. Брат, не иначе, скоро выбьется в генералы, в бригаденфюреры, а то и выше.
Вилли рассказывал о карьере старшего Шницке своим подчиненным, а у тех разгорались глаза, они вздыхали, завидовали.
Вспоминали диверсионную школу, товарищей (где-то они теперь?), преподавателей, офицеров, специальные площадки и тиры. Вспоминали короткую практику в специальном концентрационном лагере. Им ежедневно выделяли несколько заключенных, иногда меньше, иногда больше. На этих людях они обучались владению ножом и кинжалом, приемам оглушения и связывания человека, приемам японской борьбы, метким выстрелам в затылок.
Над курсантами часто потешались, посмеивались старые опытные эсэсовцы и ловко показывали, как одним ударом ножа остановить человеческое сердце и как бить, чтоб не убить сразу, чтобы вытащить из человека все, что он может сказать, когда чувствует дыхание близкой, мучительной смерти..
Но все это легкая и в конце концов нехитрая работа. Куда трудней теоретические занятия по специальным вопросам. Их, будущих диверсантов и шпионов, знакомили с особенностями жизни, с характером законов, взаимоотношений людей той страны, где они должны работать. От них взяли расписку, что, если они хоть заикнутся где-нибудь и когда-нибудь об услышанном на лекциях, их ждет в лучшем случае смерть через повешение, и не только их, но и всех близких, всех родственников.
Уцелевшая тройка диверсантов старалась держаться подальше от фронтовой линии, которая в последнее время стала все больше и больше стабилизироваться. Действовали в близком тылу. Работа стала куда труднее, чем в первые дни. Приходилось очень остерегаться. Вот уже который день они не могли сделать ничего полезного. Радиопередатчик окончательно вышел из строя, и в этих лесах ничем ему не поможешь. В их распоряжении остался весьма небольшой запас ракет, которые можно использовать только на что-нибудь действительно стоящее. Устали. У них нет уже того радостного возбуждения и нетерпения, как в дни перед посадкой на самолет. Тогда просто бесились от избытка сил, от долгого ожидания этого захватывающего полета, от неудержимого желания скорей очутиться там, где все можно, все позволено, где каждого ждет такая чудесная судьба,— правда, таинственная еще, неразгаданная… Теперь многое разгадано. Ничего таинственного, пожалуй, уже не осталось. Одно только непонятно: скоро ли наконец наступит час, когда эти люди бросятся к ним с объятиями, как к своим избавителям? Ведь им говорили на курсах: как только немецкие солдаты перейдут границы советской земли, там рухнет все, распадется и благодарный народ забросает их цветами. Что-то не видно этих цветов…