Толпа притихла. Так притихает бор перед бурей. И в этой тишине как-то вдруг возникли знакомые слова. Сначала нестройные, они звучали все отчетливей, громче. И вот уже слились в могучую песню. Пели люди в ожидании близкой и неумолимой смерти, глядя, в нацеленные на них автоматы и винтовки. Они не думали о смерти, не имевшей уже власти над ними, над их мыслями, улетавшими в безграничные просторы будущего.
… Это есть наш последний И решительный бой…
Женщина с бледным лицом, стоявшая на краю шеренги, крепко прижимала к себе ребенка и в такт песне мерно покачивалась. Ее глаза не могли оторваться от голубеньких глазок, от ручек, хватавших ее за плечо. Она не спускала взгляда с маленького существа, а запекшиеся губы шевелились, шепча незабываемые суровые слова.
В толпе слышались глухие рыдания. Высокая жилистая старуха вдруг бросилась с плачем вперед, пытаясь пробиться к несчастной матери:
— Отдай ребенка, отдай ребенка, разве ему такая доля…
Солдаты прикладами винтовок оттолкнули ее в сторону.
Сюда же, к матери с ребенком, бежал Кох.
И вдруг женщина оторвала ребенка от груди и, высоко подняв его на вытянутых руках, двинулась вперед, грозная, страшная в своем нечеловеческом гневе:
— Нате, нате, ешьте, ненасытные звери, захлебнитесь моей кровью!
Кох в замешательстве отступил на шаг, затем торопливо выхватил винтовку у солдата и, хрипя, с налитым кровью лицом, выбил штыком ребенка из рук матери и несколько раз выстрелил. Глухой вздох, как стон, пронесся над толпой, десятки людей бросились было Подальше от этого страшного места. Но густая цепь часовых остановила их.
— Не шевелиться! Ни с места! Надсаживая грудь, кричал Кох:
— Последний раз говорю: на колени! И в бессильной ярости бросил солдатам:
— Огонь!
Скоро все было кончено. Полицаи торопливо закапывали могилу. Люди расходились, сжимая кулаки, боясь оглянуться туда, где тарахтел мотор немецкой танкетки. Вейс любил порядок. Гусеницы танкетки приминали, ровняли землю.
Начальство возвращалось в город.
Генерал барабанил пальцами по борту машины, курил сигаретку, о чем-то думал. Будто спохватившись, взял Вейса за пуговицу, заговорил:
— За организацию не хвалю. Нельзя сразу такой большой группой. Это и небезопасно. А личный пример солдатам господина лейтенанта заслуживает всяческого внимания. Неплохо, неплохо… Обещаю отметить в рапорте.
По дороге тянулись люди. Несколько девушек из городской управы шли отдельно, тихие, сосредоточенные. Не смолкала только Любка:
— Это так ужасно, так ужасно. Правду я говорю, девчатки?
— А замолчи ты!
— Я впервые увидела, как гибнет человек от пули, это же не просто от старости, от болезни. Сколько таких смертей повидала я в больнице! А тут… Заметили вы, какие глаза были у этой женщины?.. Еще минута, и нашему…
Звучная оплеуха оборвала разговор:
— Вот тебе, собачье племя!
Старый рабочий вытирал ладонь о полу выцветшего пиджака.
Любка отскочила, как облитая кипятком. Щека горела ярким румянцем, взлохматились волосы. Не зная, куда деться от стыда и лютой злости, она растерянно закричала:
— Ты за что драться лезешь? Думаешь, у тебя только руки? Вот позову сейчас пана офицера, он тебя приведет в чувство!
Подруги силком тащили ее, подталкивали:
— Иди, дуреха, иди, через тебя еще нас убьют, за язык твой!
Любка заплакала от стыда, обиды, от бессильной злобы.
— Поплачь, поплачь, паскуда, да еще скажи спасибо, что так обошлось! Жалко руки пачкать о твою морду, погань ты этакая! Вишь, нашего нашла!
3
Один день навсегда запомнился Игнату.
Это было в конце июля. Рано проснувшись, Игнат вышел во двор, где уже что-то стругал на самодельном верстачке его хозяин.
Маслодуда, пробуя пальцами лезвие рубанка, шутливо спросил:
— Куда собрался, инженер?
— Да никуда.
Во двор, как обычно, зашел Красачка. Примостившись на досках, лежавших возле забора, и молчаливо посматривая на работу Маслодуды, медленно разжег свою трубку и, пустив пару-другую замысловатых колец дыма, вдруг рассмеялся.
— С чего бы это? — спросил Маслодуда, искоса посматривая на него через плечо.
— Гм… В самотужники (Самотужник — кустарь (белорусск.).), значит, подался?
— А оно, браток, не натужишься, так фигу съешь…! Вот тебе и самотужность!
— Да-а-а… Но придется тебе, Иван, кончать эти хлопоты.
— Как это кончать?
— Обыкновенно… Завтра или послезавтра поволочешься на завод.
— Как это — поволочешься? И почему это я поволокусь?