Соколич работал секретарем партийного комитета узла, когда подошли тридцатые годы. Его послали инструктором в сельский райком,— он хорошо знал деревню. Вскоре выбрали секретарем райкома партии. Он долго отказывался: «Не вытяну, район серьезный, не хватит знаний, опыта».—«Партия знает, что вытянешь, обязан вытянуть, таков приказ партии».— «Раз нужно партии, то готов». И вытягивал.
Так и прошел свой путь Соколич от комсомольца до секретаря обкома партии. Шел со ступеньки на ступеньку, от малого к большому, от незаметного человека до выдающегося деятеля. И каждая ступенька его жизни и работы совпадала с теми большими ступенями, которые проходила вся страна, весь народ. Заросшие чернобыльником межи сходили на нет и вспоминались только в старых песнях. Магнитки, Днепрострои, Осин-строи стали входить в быт. От глухих деревень протянулись широкие дороги для молодежи в город, на учебу, на работу, на новые фабрики и заводы. Армии землекопов и машин пошли в наступление на болота. Росли, расширялись города. Столица намеревалась окончательно сбросить с себя деревянные убогие одежды, избавиться от грязи, пыли, тесноты — тяжелого наследия былого. Уже обозначались в архитектурных мастерских первые контуры реконструированной столицы.
В бурной жизни родной республики принимал самое близкое, самое непосредственное участие и Соколич. Его интересовали и болота, и новые аэродромы, и генеральная реконструкция столицы. Он занимался и сселением хуторов, и новыми дорогами, и новыми школами, и новыми фермами в колхозах, и крепким трудоднем. А главное, его интересовали люди. И по тому, как росли они, изменялись, он чувствовал и свой рост. А по себе судил и о других.
Когда нахлынули гитлеровские орды, Соколич со всей страстью своей души боролся с диверсантами, помогал мобилизации, охранял железнодорожные и шоссейные дороги, обеспечивал хлебом и мясом красноармейцев, строил противотанковые рвы, тушил пожары.
Когда его вызвали в ЦК, помещавшийся в нескольких палатках в прифронтовом лесу, и сказали, что нужно ему, Соколичу, вернуться в свою область, которая несколько дней тому назад занята немцами, он на минуту задумался. И все знали, что это молчание не отказ от не совсем обычной командировки. Соколич обдумывал, кого бы прихватить с собой и какими дорогами пробираться через линию фронта.
Сборы были недолгие. Разместившись на двух стареньких «эмках», выехал на запад.
… Догорал костер. Он был уже не нужен. Хорошо согревало землю высокое солнце. Комариный звон сменился убаюкивающим шелестом молодых березок и трепетных осин. Кружилась голова от густого запаха смолы, душистого чабреца. Бессильно слипались глаза в сладкой дремоте.
Спустя минут пять часовой осторожно подсунул ему под голову чей-то ватник, прикрыл шинелью. Сам отправился на свое место.
7
Неузнаваемо изменился старый бондарь Сымон, когда сделался старостой в своей деревне. Если и раньше он был не очень разговорчив, то теперь и вовсе слова от него не услышишь. Все больше молчал, слонялся как тень по улице, по своему двору. Он не любил чересчур беспокоить народ различными сходками-собраниями. И если была нужда, просто заходил к кому-нибудь из старших мужчин — к одному, к другому — и сразу выкладывал дело:
— Нужно, мужчины, людей на шоссе послать, на ремонт. Требуют немцы тридцать человек и пять подвод.
— А пусть они сгорят, твои фашисты.
— Пусть они сгорят, а приказ приказом, здесь не выкрутишься, нужно свою очередь отбыть.
— А мы возьмем и не послушаемся этого немецкого приказа.
— Немецкого приказа ты можешь и не слушаться, а мой приказ должен послушать… вот что я тебе скажу…
— Почему это я должен тебя слушаться?
— Так как я есть начальник, вами же поставленный.
— Не мы, а немцы тебя поставили.
— Ну, это ты скажи кому другому, а не мне. Я это начальничество могу и тебе передать, ты же моложе…