Теперь Юрьев испытывал, кажется, чувство неловкости. Он мял в руках старую кепку, переступая с ноги на ногу, словно не знал, куда деть себя — большого, сутулого, нескладного.
Его выручил докладчик.
— С радостью, — сказал он, — принимаю такую поправку. И предлагаю собранию похлопать бригадиру лучшей монтажной бригады нашей стройки товарищу Юрьеву.
Он первый захлопал, вслед за ним это сделали все сидящие на сцене, и вот уже горячие аплодисменты подхватило все собрание.
Юрьев еще с секунду постоял на сцене, а потом твердыми шагами сошел с нее. Председатель что-то крикнул ему вдогонку, но то ли он не слыхал, то ли не хотел оглядываться… Он шел по широкому проходу посреди зала, и навстречу ему неслись аплодисменты знакомых и незнакомых друзей.
Клавдия Ивановна смотрела на него, родного, единственного.
Муж не заметил ее и прошел в последний ряд, где были свободные места.
Стихли аплодисменты. Докладчик надел снятые раньше очки, перелистал свои записи. Собрание продолжалось по заранее намеченной программе. О Юрьеве, казалось, все забыли.
Только сидевшая в пятом ряду, поближе к стене, женщина в простеньком коричневом платье с белым кружевным воротничком продолжала думать об Иване Петровиче. Двадцать пять лет знала и любила она этого человека и помнила все, что имело к нему хоть какое-нибудь отношение. И этот портрет на Доске почета, и эти аплодисменты, и этот рваный карман на поношенной куртке она тоже не забудет.
Мимолетное ощущение мучительной вины исчезло, и опять Клавдия Ивановна почувствовала, как прекрасны этот праздничный вечер, этот клубный зал и весь безграничный мир.
ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЙ ОПЫТ
Олег Петрович, прижав к уху телефонную трубку, покачивал головой, прислушиваясь к тому, что говорилось на другом конце провода.
— Хватит, — наконец заговорил он. Голос у него был простуженный и хриплый. — Вы, батенька, рассуждаете так, словно я и вовсе дитя малое. А я этого не нахожу. Да, не нахожу. Так и запомните… Не оправдывайтесь, не оправдывайтесь! Все, что вы мне изложили, я и сам отличнейшим образом знаю. И все-таки отказываюсь. Сдаюсь… Больше терпения нету. Другие довершат. Я в этом не сомневаюсь. А я сделал триста пятьдесят опытов и не продвинулся ни на шаг. Хватит!.. И никого не присылайте, бесполезно, бессмысленно!..
Олег Петрович в сердцах бросил трубку так, что звонок в аппарате жалобно звякнул. Этот звук окончательно вывел старика из себя. Он выскочил из кресла и закричал:
— Анна Львовна!.. Кто бы ни пришел из института, не принимай!
Обращение к жене (которую он обычно называл Нюшенькой) по имени и отчеству соответствовало высшей степени раздражения. В такие моменты он уходил от всех, и где-нибудь наедине понемногу успокаивался. Упрямый старик!
Впрочем, такие приступы гнева случались редко, и никто не помнит, чтобы потом Олег Петрович настаивал на своем, если сознавал, что неправ.
Едва Олег Петрович встал с кресла, как телефон затрещал вторично.
— Я понимаю, — говорил далекий дружеский голос, — вы просто изнервничались, утомились. Ну, возьмите отпуск, вам же давно пора… Ну, мы вам дадим еще помощника. А?
— Вот так-то лучше, — сказал Олег Петрович. А то: «понимаете ли вы?», «сознаете ли вы?» Мне ведь уже не пятьдесят лет, чтобы меня уговаривать. Пожалуй, и правда следует отдохнуть… Только я ничего положительного не обещаю… Посмотрим, посмотрим…
Выйдя на улицу, Олег Петрович заложил руки за спину и мелкими быстрыми шажками пошел по тротуару с высаженными вдоль него невысокими крепкими липами. Старик любил эти деревья не только за вкусный аромат, но и за относительно небольшую высоту — рядом с ними он казался себе более рослым, даже статным.
В конце улицы этого совсем недавно выстроенного дачного поселка находился пустырь, где по проекту через несколько лет должен расцвести фруктовый сад. Дойдя сюда, Олег Петрович остановился.
В самом центре пустыря он увидел мальчика лет тринадцати-четырнадцати в коротких, выше колен, штанах. Это обстоятельство как-то сразу расположило Олега Петровича: он не любил детей в длинных брюках. Мальчик держал в руках большую модель самолета, готовясь, видимо, запустить ее.