Я лично пережил один такой случай, его вполне достаточно, чтобы на всю жизнь сохранить в душе чувство теплоты и признательности к связистам.
Я уже открывал дверь казармы, когда меня позвали:
— Товарищ старший лейтенант!
Это кричал ефрейтор Осколков, батальонный экспедитор, а проще — письмоносец. В его истрепанной кирзовой сумке — сотни конвертов: синих и розовых, больших и маленьких, фабричных и самодельных, чаще всего треугольников. Это письма оттуда, из тыла. Строчки этих писем, словно тоненькие, но неразрывные цепи, связывают нас, фронтовиков, с жизнью, за которую мы бьемся насмерть.
— Вам письмо, товарищ старший лейтенант.
Сумка Осколкова — полный короб радостей. Хотя в эти трудные годы в наших семьях горя больше, чем можно стерпеть, но на фронт про горе не пишут: в письмах только хорошее, доброе, ласковое… Только вот почта работает с перебоями, иногда просто из рук вон плохо.
Я, например, с месяц назад даже жалобу послал начальнику одного почтового отделения в Челябинске. Дело в том, что я получил письмо, на конверте которого стояло два штемпеля отправления, но с разрывом в датах в 22 дня.
В этом письме жена между прочим писала, что Витька уже выучил буквы и намеревается в ближайшем будущем самостоятельно написать мне. И еще лежала в конверте фотокарточка, на ней был изображен незнакомый мне, но мой — понимаете, мой! — карапуз… Он стоял, как солдат, вытянув руки вниз, но ладошки держал почему-то не «по швам», а впереди, чуть повыше коленок. И смешно раздвинул пальцы.
«Дорогой, — поясняла жена, — когда Витьку в детском садике фотографировали, его парадный костюм находился дома. А на этих штанах латки, и мальчик прикрыл их. Но у него есть, отличные новые бостоновые штанишки — бабушка перешила из твоих старых брюк, — и в другой раз я постараюсь сфотографировать его удачнее»…
И такое письмо валялось на почте более трех недель!..
…Я взял из рук Осколкова конверт, большой, «настоящий», и сразу же заметил синий штамп: «Служебное».
— Волноваться нечего, товарищ старший лейтенант, — тихо сказал Осколков. — Просто деловое письмо… Я уверен.
Едва понимая, что говорит Осколков, готовый встретить известие о несчастье с семьей, вскрыл я конверт. И через секунду облегченно рассмеялся.
Это был ответ начальника почты. Он признавал мои претензии правильными, обещал принять меры, но в конце добавлял:
«Только не забывайте, уважаемый товарищ, что у нас почти не осталось взрослых, квалифицированных работников. Наши мужчины — на фронте, женщины — в колхозах и на заводах. Среди моих сотрудников большинство не старше пятнадцати лет. На сортировке корреспонденции сидят школьники седьмых классов. Согласитесь, что от детей трудно ожидать такой же четкости в работе, как от взрослых».
Можно ли было после этого сетовать на связистов?.. Но тогда мне было очень досадно, что пришло письмо служебное, а не личное.
Вы не слыхали такого наименования — «Борзя»? Честно говоря, в июле 1945 года и я впервые столкнулся с ним.
Паш батальон квартировал тогда в поверженном Берлине. Но вот пришел приказ передислоцироваться на Дальний Восток, на границу с Маньчжурией. Советская Армия готовилась к решающим боям с империалистической Японией.
Конечно, мы не знали пункта нашего назначения — это было военной тайной. Но один из офицеров, служивший когда-то в той стороне, заверил нас, что попасть в Маньчжурию, минуя станцию Борзю, нельзя. Он рассказал, что это небольшой районный центр неподалеку от границы и — что в ту пору было чуть ли не самым важным для каждого из нас — тамошнее почтовое отделение находится в сотне метров от станции.
Я даже не стал слушать дальнейшие подробности, а поторопился отправить домой телеграмму:
«Еду Дальний Восток пишите станция Борзя востребования».
Ехали мы медленно: дороги были загружены. Естественно, что когда эшелон остановился наконец в Борзе, в почтовом отделении, расположенном действительно в двух минутах ходьбы от станции, сразу же выросла очередь военных.
Корреспонденцию «до востребования» выдавала девочка лет 12—13. Мне все казалось, что она нетерпимо долго перечитывает адреса на конвертах, слишком придирчиво проверяет документы у получателей писем и вообще что-то путает.
Но вот и я очутился у заветного окошечка, назвал свою фамилию…
Нет, только человек, сам побывавший на фронте и испытавший четырехлетнюю тоску по семье, может понять мое состояние, когда девочка, вытащив из ящика открытку, посмотрела мне в глаза и сказала: