— Ваше удостоверение.
Только теперь я заметил, какое у нее красивое лицо, хотя рассказать сейчас, чем именно оно мне понравилось, не смогу.
Дрожащими от волнения руками я протянул в окошко книжечку в коленкоровой коричневой обложке.
— Скорее, милая, скорее! — попросил я.
Девочка перевела взгляд с меня на мою фотографию на удостоверении, и так мило улыбнулась, что я не мог не улыбнуться в ответ.
— Пожалуйста, — сказала она, возвращая мне удостоверение с вложенной в него открыткой. — И накажите своему сыну, чтобы он не путал адреса.
Да, да, это была открытка Витеньки! Моего Витьки!
Огромными печатными буквами в ней было написано, даже не написано, а нарисовано, разумеется, без точек и запятых и все прописными буквами.
«Папа я умею писать целую тебя пиши мне как ты бил фашистов и как зовут твою катюшу твой сынок Витик».
Сколько раз я перечитывал эти немудреные слова!
А на обороте открытки теми же печатными буквами было выведено:
«Д. В. К. Станция Горзя…».
Это могло показаться удивительным, что открытка нашла меня. Ведь все было переврано: Горзя вместо Борзи и вместо Читинской области — ДВК, как тогда сокращенно называли Дальневосточный край.
Это могло показаться чудом, если бы чудеса существовали. Заняв всю открытку, прямо поверх адреса расползалась еще надпись красным карандашом:
«Ничего подобного! Где этот Витик нашел Горзю? Такой в ДВК нет. Наверное, Борзя в Читинской области. Почтальоны, направьте туда, и надо постараться найти этого папу. Очень прошу и даже приказываю как старший сортировщик».
Эта забавная и трогательная резолюция была старательно выписана еще не установившимся, нетвердым детским почерком.
И я вспомнил служебный пакет из районной конторы связи. Я представил себе сотрудников не старше пятнадцати лет. От них нельзя было требовать такой же четкости в работе, как от взрослых, квалифицированных связистов. Но они решили «постараться найти» меня, «этого папу», для которого первое письмо сына было, может быть, величайшей радостью в жизни. Я почти придумал в своем воображении лицо одного из этих подростков — почему-то с пытливыми голубыми глазами и яркими пухлыми губами. Мне захотелось, чтобы у Виктора, когда он подрастет, было такое лицо и такие глаза. Этот мальчик сидел, подогнув под себя правую руку, не по-детски наморщив лоб, и мучительно грыз конец толстого красного карандаша, сочиняя резолюцию. Хороший паренек!
По Маньчжурии мы продвигались так быстро, что никакая почта не могла за нами угнаться. До конца боев я больше не получал ни одного письма, но в моем кармане всегда лежала Витькина открытка.
Вот что рассказал бы я на конференции корреспондентов и адресатов, обслуживаемых нашим почтовым отделением. И если правда, что учиться особенно легко и приятно на положительных примерах, то разве случай с открыткой моего сына (он, кстати, уже регулярно бреется) не доставит радости связистам?
МАТЬ
Наше знакомство началось несколько необычным разговором. Я сказал:
— Мария Александровна, вы усыновили чужого ребенка, сына погибших родителей… Мне хочется написать об этом. Скажем, в газету. Вы не возражаете?
Женщина вспыхнула, опустила руки и немного развела их в стороны.
— Нет, нет, пожалуйста, не пишите! Очень прошу вас… Нет-нет, ни в коем случае!
Мария Александровна была неподдельно встревожена и возбуждена, и я не знал, что подумать…
— Тогда простите, — не очень ловко откланялся я, намереваясь уже ретироваться.
Услыхав это, Мария Александровна успокоилась. Она расслабила руки, отступила на шаг.
— Это я у вас должна просить прощения… Я с удовольствием все вам расскажу, но при условии, что делиться этим вы ни с кем не станете… не только что писать.
Лицо ее смягчилось, она робко и просительно улыбнулась, приглашая меня в другую комнату. Я прошел за ней, она чуть прихрамывала.
Комната была настолько заурядной, что я ничего не могу рассказать об ее убранстве. Да и сама Мария Александровна казалась самой обыкновенной женщиной, ничем не примечательной. Ей было, вероятно, под шестьдесят. Трудно предполагать, какой она была в молодости, — красивой во всяком случае не была…
Мы присели к квадратному столу. Мария Александровна надела пенсне, но от этого ни ее лицо, ни ее глаза не стали более выразительными.
Но голос ее теперь, когда она окончательно успокоилась, оказался на редкость звучным. Глубокий, богатый оттенками, он проникал, казалось, к самому сердцу слушателя. И запомнился он мне на всю жизнь, как и рассказанные им события.