…Из далекой Дубовки уходили от фашистов на восток советские люди. Сперва их было немного, но с каждым часом становилось все больше и больше: к ним присоединялись жители других сел.
Они не плакали — слез уже не было. Они не жаловались — жалеть было некому, у каждого хватало бед.
Шли пешком, толкая перед собой нагруженные домашним скарбом тележки, и лишь немногие ехали на подводах.
На подводе сидела и Мария Александровна, учительница неполной средней школы в деревне Дубовка.
На возу было очень тесно, кони едва волокли его, и несчастные пассажиры то и дело слезали, чтобы дать хоть сколько-нибудь отдохнуть измученным животным.
Только Мария Александровна все время сидела на возу. Для этого было много причин. Она была едва ли не старше всех, и она была учительницей, и самое главное — на ее руках мирно дремал малыш, словно не было кругом войны, горя.
О нем заботились все. Для него хватало молока, и всегда его умудрялись вскипятить, на пеленки без жалости рвали последние простыни… В бо́льшем он еще не нуждался.
Совсем недавно у него была мать — молодая фельдшерица Анна Пилипчук. Но два дня назад над Дубовкой пролетел фашистский самолет, и после этого колхозницы схоронили одиннадцать своих товарок, среди них и Анну Пилипчук.
Малыша взяла к себе ее соседка, учительница Мария Александровна.
Личная жизнь Марии Александровны сложилась до боли неудачно. Никогда не слыхала она страстного шепота, не чувствовала обжигающих губ и рук юноши. Голос ее звучал только для учеников, и никто никогда не сравнивал ее глаза со звездами, улыбку — с зарею…
Как просто сказать: «Никто никогда не сравнивал ее глаза со звездами, улыбку — с зарею»… А какая мучительная человеческая трагедия скрывается за этим!
Попробуем представить себе, что это значит.
Теплый украинский чарующий вечер. Сердце становится безгранично щедрым, и жить хочется вечно, и в то же время готов хоть сейчас отдать эту единственную и вечную жизнь без остатка на доброе, красивое дело.
…Окно в Машиной комнате раскрыто настежь, но девушка забилась в самый темный, самый далекий угол.
Мимо окна проходят девчата и парни, здоровые, сильные. Какой-нибудь часок назад они закончили работы в поле, а сейчас собрались чуть не до петухов веселиться. Счастливые: они громко, безудержно смеются от полноты жизни, от того, что им хорошо. Подзадориваемые гармошкой, они уже не могут идти нормальным шагом, а пританцовывают и кружатся, хотя до центральной площади деревни еще далеко.
И ни один из них даже не взглянет в сторону Машиного окна. Ни один не позовет:
— Маша!..
Раньше подруги еще пытались приглашать ее на вечерницы. Но делали это только из вежливости, может, из жалости — кому же интересно танцевать с хромоножкой? Маша это сознавала и отказывалась. Сначала ссылаясь на головную боль или другое недомогание, а потом, обозлившись, и вовсе ничего не объясняла.
— Не хочу — и все! — резко, почти истерически отвечала она.
И подруги перестали звать ее, проходили мимо окон, безмятежные, счастливые.
— Маша, — тихонько скажет мать и утрет кончиком головного платка глаза. В одном этом слове такая боль и такая тоска, что девушке становится еще тяжелее. И она молчит.
До полночи через открытое настежь окно доносились песни, и все о любви, о любимой и коханом… А Маша сидела, сгорбившись на маленькой стариковской скамеечке, будто больная.
Наконец песни, словно уставшие птицы, утихали, замолкала гармошка и наступала тишина. Но Маша знала, что это только для нее наступила тишина. Ее воспаленные глаза почти видели, как и на берегу речки, и у огородных тынов, и под кустами акаций сидят парочки и шепчут, быть может, бессмысленные, но такие бесценные слова. И, конечно же, парни сравнивают любимые глаза со звездами и улыбку любимой — с зарею…
Маша никогда не слыхала таких слов, она читала их в стихах и романах и даже не допускала мысли, что возможна любовь без этих ласковых и красивых слов.
Она достаточно наблюдательна, чтобы уже знать, что не всегда любовь только чудесна и радостна. Анну Горобец бросил Пашка Тырновский. Полю Живко мужик спьяну избивает чуть не каждый день…
Но она, Маша, готова была бы вынести все, только бы знать, что она любима.
Так шли годы за годами. И смирилась Маша со своей участью.
…Учительницей ее считали хорошей, но дети побаивались, ибо славилась она не одной лишь справедливостью, но и строгостью.