Дети были для нее только учениками. Где-то в душе она, может, и гордилась своей профессией, но никогда не приласкала ребенка, а если и гладила по головке отличившегося ученика, то без всякой нежности… Глупо допускать, что она мстила детям за то, что жизнь с ней самой обошлась неприветливо. Просто сердце ее не испытало любви: можно ли укорять нецветущее дерево за то, что оно не дает плодов!
Но не приютить сына погибшей соседки, беспомощного человечка, Мария Александровна не могла.
Поначалу Володю (о таком имени мечтала Пилипчук — Мария Александровна случайно подслушала) она думала отдать в детский дом. Но не решилась. У всех, с кем она общалась, было не только общее горе, но и личное. А у Марии Александровны не было близких людей, и она не тревожилась о чьей-то конкретной судьбе, о чьем-то здоровье. Ей было даже неловко перед людьми.
И она оставила Володю у себя.
Первое свое сознательное отношение к миру мальчик выразил словом «мама». Этим словом он назвал Марию Александровну: у его кроватки не было другой женщины.
А как возникло и ширилось в учительнице материнское чувство, когда она впервые испытала его?.. Кто знает…
Но голос ее, когда она сейчас назвала в разговоре со мной это чувство, стал еще глубже, еще богаче.
— Я как-то по-новому всмотрелась в его улыбку. Он и раньше улыбался, но теперь со мной творилось что-то необычное. И солнце стало греть теплее, и небо стало каким-то сверхъестественно голубым, и городские улицы запахли не только бензином, но и травой…
Рассказ Марии Александровны прервал сильный, уверенный стук в дверь. Женщина поднялась и через несколько секунд вернулась, сопровождаемая мальчиком лет 12. Посмотрев на меня, она поднесла указательный палец к губам.
Мальчик был одет в аккуратно выглаженную школьную форму. Увидев незнакомого человека, он представился:
— Володя. Ученик пятого класса тридцать седьмой школы.
Назвался и я.
Он сразу же повернулся к Марии Александровне.
— Мамочка, — сказал он. — Разреши мне пойти к Косте. Ему папа «Радиоконструктор» купил. — И, видимо, предупреждая вопрос добавил: — Он сам меня приглашал.
Мария Александровна посмотрела на ребенка любящим материнским взглядом, спросила:
— Кто приглашал? Костя или его папа?
— Конечно, Костя! — с чувством нетерпения ответил мальчик.
— Вот видишь, сынок, как важно выражаться точно… Иди. Только ненадолго. И веди себя хорошо.
Мальчик убежал.
Наступила короткая пауза. Ее оборвала Мария Александровна, с непередаваемой гордостью спросив:
— Ну, как?
— Что — как? — не понял я.
— Сын как?
— Замечательный сын! — поспешил сказать я, хотя, честно говоря, ничего необыкновенного в нем не заметил. Мальчик как мальчик, каких десятки встречаешь ежедневно.
Но разве мыслима такая мать, для которой ее ребенок, ее сын, — не самый лучший в мире!
— Это удивительный ребенок, — говорила Мария Александровна. — Вы бы слыхали, как он проникновенно декламирует Пушкина, как умно рассуждает…
Случается, что восторги матерей надоедает слушать, но не то испытывал я, слушая Марию Александровну. Мне было больно, что в ней погибло столько чувств и надежд, и радовало, что и она обрела семью, что ее сердце оттаяло.
Словно угадав мои мысли, она продолжала:
— Думаете, мне легко с ним было?.. Он переболел и коклюшем, и корью, и скарлатиной, и ветрянкой. Сколько ночей я провела у его постели! Сколько слез пролила, когда врачи сказали, что состояние у него тяжелое… Потом я усыновила его официально… Он очень дорог мне, этот Вовка. Его радость — моя радость, его обида — моя обида. Надеюсь, что горя он не познает… во всяком случае, пока я жива…
Я пробормотал что-то банальное и невразумительное.
— И я больше всего боюсь, — продолжала Мария Александровна, — как бы он не узнал, что у него нет отца и матери. Не подумайте, — взволновалась она, — будто меня смущает, что он станет меня меньше любить, что я ревную его к памяти родителей, что мною руководит эгоизм… Нет, когда Володя вырастет, станет Владимиром Петровичем — Петром звали его отца, он тоже погиб, — я сама расскажу ему. Но мальчик… Я ведь знаю, как тяжело ребенку сознавать, что он сирота, какую душевную травму может это нанести ему… Я никому не говорю, что он приемный сын, а тех, кому это известно, все время предупреждаю, чтобы они молчали. До сих пор мне удалось сохранить эту тайну от него.
Она встала со стула, прошлась по комнате, стиснув руки на груди… Только теперь я заметил, что слушал ее рассказ довольно долго; за окнами опустились сумерки.