Приступив к соединению последнего слоя кишечной стенки. Снаймен повернул голову в сторону Беннетта.
— Не продолжите ли со своей стороны, доктор?
В операционной воцарилась такая тишина, что каждый шорох отдавался эхом.
Беннетт взял пинцет, и в то же мгновение ритм работы нарушился. Он сшивал неаккуратно, неловко, Снаймену то и дело приходилось ждать его. Это было — ну как если бы неумелая рука на примитивном станке взялась ткать сложный гобелен, и стежки каждый в отдельности ложились правильно, точь-в-точь как на рисунке, а результат — бугорки, комки какие-то, впечатление отсутствия мысли, что ли. Беннетт нервничал: он понимал, что портит все дело, и руки у него от этого дрожали еще больше. Снаймен делал вид, что ничего не замечает. И Деон, понимая, что должен посочувствовать человеку, старался не давать воли жалости — с пренебрежением (теперь, когда он приобщился к совершенству), холодным, не знающим сострадания взглядом смотрел он на все, что не было совершенным.
Напряжение спало, и сестра позволила себе чуть заметно, почти непроизвольно пожать плечами. Это не осталось незамеченным, тем более не принесло успокоения натянутым нервам Беннетта.
Снаймен покончил с анастомозом, уложил тонкую кишку, закрыл ее сальником. После этого нагнулся и критически оглядел свою работу.
Деон смотрел на голову, склоненную над операционным столом прямо перед ним, на венчик жестких седых волос, выбившихся из-под шапочки. Напыщенный и самоуверенный, ну зачем ты такой? — ласково говорил он, обращаясь к этой склоненной голове. Подчиненные боятся тебя, а коллеги ненавидят. И не без оснований, потому что ты замкнут и эгоистичен, как ястреб. Но видит бог, ты хирург, божией милостью хирург.
— Теперь зашивайте его, — произнес Снаймен и отступил от стола. Он каждому улыбнулся, на этот раз просто и безыскусно, позволил сестре развязать ему халат, опять улыбнулся, сказал: — Благодарю вас, джентльмены. — И вышел своим обычным стремительным шагом.
Деон и Беннетт заканчивали в полном молчании.
Они вместе вышли из операционной, все еще не сказав друг другу ни слова, и у входа в умывальную остановились, чтобы снять маски и шапочки. Беннетт направился в раздевалку, а Деон задержался и сквозь стеклянную перегородку оглядел операционную А. Там было пусто — значит, Билл дю Туа закончил оперировать пациента с аппендицитом, не тратя времени зря. Не то что Беннетт.
Жалкий ублюдок — только сейчас у него появилась возможность подумать о Беннетте. Этот урок он не забудет. И никто не позволит ему забыть.
Нет худа без добра. Дай такому нож в руки… Нет уж, пусть такие занимаются чем-нибудь другим, где от них вреда меньше.
Ну-ну, не будь ханжой, одернул он себя. Подожди, пока сам сделаешь свою первую серьезную ошибку. Может, только на своих ошибках люди и учатся. И моли бога, чтобы рядом оказался кто-то, кто мог бы вовремя остановить тебя.
А здорово мы все-таки поработали, старик и я. Быстро он работает, а голова у него варит и того быстрее. Он видит на десять ходов вперед. И пальцем не шевельнет, пока не будет точно знать, зачем он это делает и что станет делать дальше. Смотри и запоминай. Здорово мы все-таки поработали.
Он попытался вновь пережить это волнение, острое наслаждение, когда в такой гармонии работали рядом их руки.
И тут вдруг почувствовал сильный голод. Он посмотрел на часы. Половина второго. Деон не заметил, как пролетело время. Ужинать поздно, завтракать рано, он возьмет кофе и бутерброд и перекусит в ординаторской.
Профессор Снаймен развалился в кресле у окна и задумчиво жевал бутерброд с курицей, уставившись в ночную темень за окном. Чашка с недопитым кофе стояла рядом, прямо на полу.
Он поднял глаза, когда вошел Деон, кивнул ему, но ничего не сказал; Деон тоже промолчал. Он налил себе чашку кофе из кофейника над спиртовкой. Руки его дрожали — плата за пережитые волнения, — и чашечка чуть позвякивала на блюдце. Он торопливо поставил блюдце и стал отхлебывать из чашки маленькими глотками, держа ее обеими руками.