– Стой, а модуль мы с Барановым что ли будем тестировать?
– С Барановым? – я усмехнулся, – Попробуйте. Но лучше с Лосевым. Модуль работает, я свое дело сделал полностью, прощайте. – и я вышел на улицу.
– Ты позоришь нашу семью! – кричал отец, расхаживая вдоль окна по своему обыкновению.
– Интересно чем?
– Почему ты еще здесь? Что о нас скажут соседи, что мы сына эксплуатируем после смерти как Сталин заключенных на Беломорканале?
– Я прощаюсь с миром, имею право.
– Похороны были почти неделю назад!
– Это мое личное дело и никого не касается.
– Касается! Ты мой сын, и я хочу чтобы мой сын умер человеком а не блудил нежильцом по свету!
– Имею право прощаться столько, столько хочу.
– А по-моему ты вообще не собираешься уходить, так? – отец прищурился.
Терпение мое лопнуло.
– А ты наверно всю жизнь мечтал о моей смерти, так? Никак не дождешься!
– Не смей со мной разговаривать в таком тоне! – закричал отец.
В комнату вошла мать.
– Себастьян, я тебя прошу, мы же договаривались без этих криков! У нас же такая слышимость! Соседи уже все знают!
– Разговаривай сама! – бросил отец и вышел из комнаты.
– Сынок, пойми… – мама говорила медленно, выбирая слова поточнее, – пойми отца. Он не хочет тебе зла, он просто пытается объяснить что так принято. Мы ведь живем в обществе. Есть нормы, правила, традиции. Почему ты делаешь все не как у людей? На похоронах куда-то убежал…
– Мам, мы же договорились об этом не вспоминать. Об этом мы ругались вчера весь вечер, сегодня утро.
– Хорошо, я не об этом. Скажи, ты действительно не хочешь уходить?
– А вы все так хотите чтобы я скорее ушел?
– Ничего ты не понимаешь… – она устало опустилась на диван, на секунду прижала к глазам платок и продолжила с надрывом, – Да я бы жизнь отдала за тебя! Если бы мне сейчас предложили сделать так, чтобы ты был жив, я бы… – голос ее дрогнул, она комкала в руке платок.
– Да уйду я, уйду, никуда не денусь. Зачем же вы меня подгоняете? Через неделю меня здесь точно не будет, что вы волнуетесь?
– Еще целую неделю? – она оторвала от глаз платок и изумленно уставилась на меня.
– Да почему бы и нет?
– Сынок… Ну пойми же ты – ведь ничего тут нельзя сделать, тебя не вернуть. И ты только травишь душу мне, себе, Юле…
– Хорошо я больше не приду. Поеду за город, поброжу пару дней по лесу и уйду. Я всегда любил бродить по лесу…
– Но почему у тебя все не как у людей? Есть ведь обычай – нежилец уходит в день поминок, ну или на следующий день. Меня соседи спрашивают, а что я им отвечу? Я не гоню тебя, и если бы была хоть надежда, хоть… – она снова заплакала.
– Прощай. – сухо сказал я, встал, и вышел из дома.
На улице шел дождь, я оглянулся – идти было некуда. И мне вдруг захотелось попасть туда, на бульвар, где я сидел неделю назад на лавке под каштаном. Я сел в метро и вскоре снова выходил под дождь в центре города.
Я перешел улицу, завернул за угол и вдруг остолбенел, нос к носу столкнувшись с Юлькой. Она шла под одним зонтиком с Григорием, и тот нежно держал ее под руку. Юлька жутко смутилась.
– Привет. – сказал я растерянно. – И тебе привет, Григорий.
Юлька явно не знала куда деваться, да и Григорий как-то смущенно шмыгал носом. Гораздо более смущенно, чем шмыгает носом работник конторы, направляясь к метро с одной из сотрудниц.
– Значит ты уже с Григорием погуливаешь? – спросил я.
Юлька промолчала, и я понял что попал в точку.
– Молодец ты, Юленька, нечего сказать. Могла бы подождать пока я уйду. И ты тоже хорош. – повернулся я к Григорию.
– А чего ты не уходишь-то? – смущенно пробасил тот, разглядывая носки своих лакированных ботинок.
– Да какое ваше собачье дело? – взорвался я. – Можно недельку после похорон подождать, а потом трахаться с кем попало? А, воробышек?
– А что мне теперь, жизнь ломать? До старости в трауре ходить? – вспыхнула Юлька.
– Да ты просто сука!
– Да пошел ты знаешь куда? Мы с Григорием последние два месяца и так неплохо без тебя обходились…
Она осеклась и капризно прикусила губу, было видно что Юлька уже жалеет о сказанном. На меня она старалась не смотреть. И я вдруг вспомнил все эти «сегодня я занята», «на работу за мной не заезжай», «поеду к подруге на дачу» – и понял что она сказала правду. Григорий молчал, по-прежнему уткнув взгляд в землю.
– Ну а ты что скажешь, Гриша? – я перевел взгляд на него.
Я ждал, что он сейчас пробасит что-нибудь в своей развязной манере, и тогда я врежу по этой наглой роже, по тупому бритому подбородку, искалечу, выбью зубы, чтоб хоть кто-то в этом мире запомнил меня надолго. Но Григорий молчал, не поднимая взгляда. Наверно ему сейчас действительно было неловко и стыдно. Я приглушил в себе злобу и сделал шаг в сторону:
– Проходите, не толпитесь, людишки добрые. Жить вам поживать, да добра наживать. Долго и счастливо. И умереть в один день.
Юлька и Григорий, как по команде, двинулись вперед и быстро завернули за угол.
Я дошел до бульвара и сел на скамейку под каштаном. Листья уже распустились, и теперь в вышине покачивались белые цветочные свечки. Дождь лил не переставая – нудный и мелкий, и казалось насквозь пронизывал душу своими тупыми иголками. Неподалеку возле луже плескались двое ребятишек – они зачем-то кидали туда кирпич, вынимали и кидали снова. Этот мир был чужой, я больше не был его частью, и теперь вдруг понял это. Я уже не чувствовал за плечами груз неоконченных дел и недовыполненных обещаний. Не я должен был вставить тете Лиде стекло, и не моего паяльника ждал на антресолях наш сломанный телефон с определителем номера. Не моя сессия заваливалась, и не я клялся вернуться к маленькому карельскому озерку, чтобы пройти тот перекат на байдарке, а не на катамаране. Не я мечтал когда-нибудь побывать в Париже, это кто-то другой не успел там побывать. Этот мир был чужой, созданный для других людей, здесь не было ничего моего, и даже желание еще раз поднять голову и взглянуть в последний раз на цветущий каштан и летящие дождевые капли – это было не мое желание.