— Аманда, мы просто разные, — попробовала она сказать спокойно. — Я никогда не хотела… блистать? Я не люблю привлекать внимание, правда… — она собиралась договорить, но Аманда влепила ей размашистую пощечину. Да такую, что на щеке у Шакси остались следы острых, красивых ногтей.
— Лгунья! — воскликнула она. — Ты такая же, такая же, такая же! Я нашла тебя у помойки, у старой свалки, возле гниющего трупа твоего дядюшки! Или ты забыла? Нет в тебе никаких от меня отличий. Ты никому в этом мире не нужна, кроме меня. Никому! Но зато у тебя есть красивое лицо, экзотическая красная кожа и мозги! Чем ты отстоишь от меня хоть на миг, дорогуша?!
И если упреки и крики Шакс могла стерпеть. Если обвинения в чем угодно для нее были привычны — когда Аманде было плохо, она всегда срывала так злость, то вот удара… пощечины… этого Шакси стерпеть не могла никак.
Она медленно поднесла руку к щеке, и посмотрела на собственную кровь на ладони. Красная на красном — она смотрелась странно, но все равно выделялась, потому что свежая кровь всегда была насыщеннее. Ярче, чем красная кожа «демонического отродья», как ее часто называли.
Её карие глаза сузились, а губы растянулись в тонкую линию. Перед глазами Шакси стояли те картины, что она так долго от себя отгоняла. Женщины, что торговали собой, как Аманда. Мертвые и изъеденные червями, на той же самой свалке, где она когда-то нашла тело дяди Эдгара. Избитые и отчаявшиеся — на улицах Эмберлайта. Надменные и больные — возле таверн. Беззубые, седые и искалеченные — в старости, те немногие, что до неё доживали.
Она вспоминала рассказы этих женщин — изгоям ведь так легко найти общий язык друг с другом. О том, как их когда-то молодые тела разъедают срамные болезни, и нечем заплатить за исцеление жрецам и паладинам. О том, как многих из них попросту вышвырнул покровитель — найдя замену помоложе и поэффектнее.
О том, как погибали их подруги — посреди жестокой забавы какого-нибудь избалованного аристократа и его дружков. И кому какое дело до жизни какой-то там шлюхи, даже если когда-то о ней и знал весь город?
Вспоминала, и всё то, что она так долго сдерживала, прорывалось в злые, жестокие слова, которые Шакси никогда в жизни не сказала бы — если бы Аманда ее не ударила.
— Да потому, Аманда, — прошипела Шакси, тем самым привлекая внимание подруги. — Что я не хочу сдохнуть под забором, когда вся «красота» исчезнет. Ты не остановишь время. Оно неумолимо. А такие как ты нужны только до тех пор, пока они свежие, молоденькие и красивые. Я не хочу тебе такой судьбы. Да и себе, кстати, тоже не хочу. Поэтому ни о каком «попробовать» не может быть и речи. Я — не вещь. Я не продаюсь, и не покупаюсь, Аманда! Поэтому да, я буду работать. Сколь бы печально это ни было для нежности моих рук. И этот навык у меня останется, даже когда на меня не захочет взглянуть ни один мужчина! Я принадлежу сама себе, а не всякому, кто заплатит моим хозяевам, потому что у меня хозяев нет!
Какое-то время Аманда молчала. Открывала рот, снова закрывала, и вновь открывала, как хватающая ртом воздух рыба, выброшенная на берег. А Шакси поняла, что у нее по щекам текут слёзы. Она так не хотела этого говорить! Она же знала, что это плохо, очень плохо кончится! Но Аманда… она сама это начала. И теперь злые, неправильные слова вырвались наружу.
Если бы Шакси могла, она бы побледнела, но даже если так, на красной коже это было очень сложно заметить. Аманда не простит. Она и не умела никогда прощать, и даже из-за мелочей постоянно дулась по нескольку дней. Но это… нет, она не простит. Шакси понимала это также ясно, как то, что солнце восходит каждое утро, а вода — мокрая. И понимала, что ничего не сможет с этим сделать. А потому просто молчала и беспомощно смотрела на Аманду, как приговора ожидая ее ответа. Не зря. Так он и прозвучал.
— Ах, вот, значит, как, — холодно улыбнулась, наконец, Аманда, и Шакси почувствовала себя так, словно кто-то заставил ее направить собственную ледяную магию на саму себя. — Рада, что ты показала свое истинное лицо. О, мое дорогое демоническое отродье, изуродованное жуткой черной чешуей, — Шакси дернулась, как от удара. Это — было намного больнее, чем та пощечина. Никому кроме Аманды она не показывала чешую. Да она даже не знала, откуда та взялась!
Под грудью, полностью закрывавшая живот, словно броня. Никто, кроме Аманды, на всем белом свете ее не видел. Быть может, только родители? И поэтому отдали ее на попечение дяди Эдгара? Шакси медленно развернулась, и побрела к выходу. Говорить хоть что-то у нее не было ни сил, ни желания. Она даже не винила Аманду — она первая сказала. Аманда просто ответила.