Его пальцы покидают мою шею в середине этой глубокой затяжки друг другом, в простонародье именуемой поцелуем. И пока мой нос жадно втягивает воздух, пока тело трясет от адреналина, а сама я – с трудом давлю в себе приступы кашля, Козырь ведет по моей шее другой рукой и затягивает на ней плотное кожаное кольцо. Ошейник.
Наверное, я бы заметила это раньше, если бы он меня не душил. А теперь – я просто осознаю ошейник на своем горле так, будто он там и был все это время, что мы знакомы, просто сейчас проявился на свет.
— Вот так ты отсюда выйдешь, Сапфира, — шепчет Козырь ехидно, — моей до конца. Есть ли у тебя возражения?
Возражения…
Есть ли у меня они?
— Ты позволишь мне посмотреть, Господин?
— С удовольствием.
Он реагирует быстрее, будто ожидал моего вопроса, а может быть даже — хотел его.
Прихватывает пальцами под ошейником, снова надавливая костяшками мне на горло, но на этот раз по иному. Шагает в сторону, заставляет ползти за ним на коленях.
Ох-х…
Еще немного и я соглашусь ему тапочки в зубах приносить по утрам, просто потому что слишком штормит меня от этой жесткой руки.
— Смотри!
Он останавливается у зеркальной панели в стене, от потолка до пола, своими ладонями заставляет меня держать голову прямо и смотреть вперед.
На себя.
И я смотрю.
На белую широченную сплошную полосу кожи, перечеркивающую мое горло. На кайму из алых отпечатков, обрамляющих её будто кружево. И на тройную синюю полосу крупных сапфиров, что разделяет кожаный ошейник напополам.
Ух ты!
Задеваю ногтем, понимаю, что ошейник из сапфиров скорее декоративное украшение, прикрепленное к коже какими-то тонкими петельками. Легко будет снять. Там под сапфирами поблескивают светлые серебристые пластинки заклепок. Боже ты мой, неужели платиновые?
А просто ошейник без выебонов — это слишком скучно для Александра Козыря.
— Ты верно выбрала прозвище, Летучая, — пальцы Козыря поглаживают меня под подбородком будто кошку, — сапфиры идеально тебе подходят.
— Я знаю толк, — улыбаюсь самодовольно. Пытаюсь сделать вид, что не охренела. Паршиво получается, ну да ладно!
Да, он тоже знает толк. Потому что просто колье с сапфирами я бы, конечно, завернула и послала по обратному адресу. Но тут-то не просто. Тут-то ошейник.
— Хорошо, что возражений у тебя нет, детка, — хмыкает Алекс над моей головой, — значит, встань и иди. Прямо по коридору не поднимая глаз. Моя тачка у входа в клуб. Пока не сядешь в неё — смотришь только себе под ноги. Уяснила?
— Предельно…
В горле сухо, в голове — пьяно.
Когда мир выстраивается вот так — в простую сухую инструкцию, под ногами будто ложится алая сплошная линия. И все что надо — шагать по ней. Выполнять приказ.
Я не слышу ничего, кроме шагов за моей спиной. Даже в шумном зале, в котором вовсю разогреваются для местного варианта оргии завсегдатаи “Соски”, я все равно слышу только Его.
А вижу — только путь.
Кто-то меня окликает, кто-то касается, пытаясь привлечь внимание, кто-то за спиной вскрикивает — по всей видимости, Козырю не понравилась такая дерзость.
Мне интересно, разумеется, я любопытная как кошка, но… Я только что надела ошейник. Я не могу ослушаться приказа так скоро. Так можно и разочаровать! Поэтому…
Косплеим Орфея, идем вперед не поднимая глаз. А сзади вовсю шумит бурная разборка. Кажется, кое-кто затеял драку…
Мне приходится ждать его у машины аж двадцать минут. И все это время не заходить, обходиться только тем, что доносится из клуба на улицу. А доносится — увы, слишком мало, “So-so” бережет грязные секретики своих клиентов.
Мне бы подойти, заглянуть, принюхаться, но выданные мне директивы не позволяют вылезать из тачки.
И только когда взвизгивают неприятно сирены двух полицейских тачек — только тогда и появляется в стеклянных дверях клуба широкоплечая массивная фигура.
Как бывалый ковбой, который не смог отказаться от драки, Козырь идет ко мне неторопливо, вальяжно. И на губах у него такая… сытая улыбка. Он доволен. У него на скуле продолговатое красное пятно, а с костяшек пальцев летят с размаху в сторону мелкие темные капли, но он настолько доволен, будто только что досыта напился амброзии.
Впрочем… Так и есть.
Он сегодня хлебает чужую боль, не прячась за маску правильного семейного мудака. И настолько охерителен он вот сейчас, когда сила и жестокость читаются в каждом движении, шумят в дыхании, смотрят на мир его глазами…