Детей нельзя было удержать дома. До позднего вечера слышались голоса родителей, зовущих своих отпрысков:
– Ну, сколько можно?! Скоро десять!
А нам всё было мало. Под вечер атмосфера двора приобретала особый шарм – начинались игры с участием девочек. Днём мы с ними не водились. Они играли в свои классики, скакалки, камушки и прочие, как мы называли, девичьи игры, в которых мальчишки, как правило, не участвовали. У нас были свои интересы. Например, нам было очень любопытно, что произойдёт с бутылкой, если затолкать в неё кусочки карбида, залить водой и закрыть пробкой. Она взорвётся или только пробка выстрелит? Или игра в ножик на испытание, пройти которое не каждому было по зубам. Сама незамысловатая игра включала десять ступеней бросания ножа с нарастающей сложностью. А испытание заключалось в том, что проигравший должен был проползти в темноте без фонаря через узкий подземный ход к глухо закрытому помещению газоубежища, расположенному в подвале нашего дома, и чем-то металлическим сильно ударить по его тяжёлой железной двери. Можете представить, какой при этом раздавался жуткий звон под землёй, если снаружи был хорошо слышен отдающийся эхом страшный гул! Подземный ход представлял собой узкий бетонированный тоннель, служащий для газоубежища запасным выходом. Длина хода составляла примерно
15 метров. Он завершался во дворе небольшим бетонным домиком, похожим на конуру большой собаки, с гладкой покатой крышей. По тоннелю можно было двигаться только ползком, причём развернуться в столь тесном пространстве почти не представлялось возможным. Но мы ухитрялись это делать, туго свернувшись калачиком. Первый раз проползти в кромешной тьме до железной двери и суметь развернуться в тоннеле – значило пройти боевое крещение. Процедура служила у нас своего рода проверкой на вшивость.
Однако в ножик мы чаще играли на щелбаны. Проигравшему щелбаны наносились зверские. Ребята наловчились это делать с такой силой, что у того, кто подставлял голову, летели искры из глаз.
Была ещё одна знаменитая игра – в ремни. На асфальте чертился большой круг, в котором по радиусу клали кожаные ремни от штанов. Играли две команды от трёх до пяти человек в каждой. Столько же клали ремней. Согласно жребию одна команда оставалась внутри круга без права покинуть его, а вторая – вне круга без права вхождения в него. Первая охраняла ремни от второй, которая пыталась завладеть ими. Перед игроками внутри круга стояла сложная задача: одной ногой, не покидая его пределов, ухитриться другой достать ногу противника, когда тот пытается вытянуть ремень, или схватить его и затащить внутрь круга. Если это кому-то удавалось, команды менялись местами. Если же противнику везло больше и у него получалось завладеть ремнём, он начинал им выбивать другие ремни и хлестать по ногам тех, кто находился внутри круга и пытался этого не допустить. Правила позволяли бить только по ногам и не разрешали игрокам внутри круга трогать ремни или наступать на них. Нередко они оказывались в тяжелом положении, особенно если противнику удавалось выбить все ремни. Тогда начиналось избиение их ремнями, пока не удавалось схватить кого-то из стана противника и затащить внутрь круга. Домой после этого мы являлись с синяками на ногах, и не всегда получалось скрыть их от матерей. Они категорически запрещали нам играть в эту «дурацкую и жестокую» игру. Но отказаться от неё означало потерять у ребят уважение к себе, что для настоящего пацана было хуже смерти.
И всё же самое большое место в нашей дворовой жизни занимал футбол, несмотря на часто устраиваемые жильцами скандалы из-за разбитых стёкол. Мы не уставали играть в футбол и нырять в бассейн, чередуя эти занятия целый день.
Я в детстве вообще не знал, что такое усталость. У меня на этот счёт сложилось твёрдое убеждение, что люди устают только на работе. Хотя до конца постичь, почему это происходит, я не мог. Мне казалось, что взрослые, говоря об усталости, подчёркивают свою значимость, и я даже верил, что человек работает много, потому что он в своей области незаменим.