Но в тот день, не отважившись отправить письмо Розе, я совершил роковую ошибку. Я уже упоминал о её снисходительном отношении к моим промахам. Полагаю, и на этот раз она отнеслась бы к моему корявому посланию спокойно, разве что чуть пожурила бы. Если б я его отправил, думаю, всё могло сложиться иначе. Но в те дни моя закомплексованность возобладала над здравым смыслом.
Невольно возникает вопрос: почему я не мог позвонить Розе, коль скоро не умел писать писем? Но не следует забывать, что мы с Розой жили в разных городах, поэтому ни я, ни она о междугородных звонках даже не думали. Их надо было заказывать в специальных переговорных пунктах (тогда не употребляли слово салон), которые обычно располагались в помещениях почтовых отделений, но далеко не во всех. Это было не всегда удобно, да и стоили такие звонки недёшево. Поэтому люди писали письма. Почтовая переписка пользовалась популярностью – в этом была не только потребность, но, если угодно, традиция. Эпистолярный жанр в нашей стране в те годы процветал. Почтальоны сновали по улицам с битком набитыми сумками. И, надо признать, жанр этот имел свои преимущества. Ведь в письме зачастую можно было вдумчиво выразить то, чего не скажешь в торопливом междугородном телефонном разговоре.
Прошёл месяц после отъезда Розы. Попыток написать ей я больше не предпринимал и старался об этом не думать. Но смутное ощущение тревоги не покидало меня, особенно когда звонил телефон. Однажды позвонила Анна:
– Самвел, меня Роза попросила передать тебе письмо. Мы можем встретиться?
Мне почему-то сразу подумалось, что встреча ничего хорошего не сулит, что присланное Розой письмо, раз она пожелала передать его из рук в руки, наверняка носит обвинительный характер.
Когда мы встретились, Анна спросила:
– Ты ей ответишь?
– Да.
В этот момент я был искренен. После звонка Анны я решительно настроился написать Розе. Передавая мне конверт, Анна вдруг сказала:
– Ты ведь в Пушкинской школе учишься?
Меня охватило беспокойство:
– Да.
– У меня там брат учится, – сказав это, она хитро улыбнулась.
Ну, вот и развязка, подумал я. Теперь Роза знает, сколько мне лет. Не зря же Анна упомянула брата, который учится со мной в одной школе, а значит, наверняка меня хорошо знает и ей обо мне рассказал.
В своих тревожных ожиданиях я не ошибся. Самые плохие предчувствия относительно содержания второго письма Розы оправдались. Оно начиналось без приветствия: «Итак, вы мне не ответили…» Остро резануло обращение ко мне на «вы». А дальше посыпались сентенции в самых оскорбительных выражениях. Мелькали эпитеты: «бессовестный лжец», «невоспитанный пятнадцатилетний мальчишка», «бесчувственный притворщик, не имеющий представления о морали»… В тексте она ни разу не упомянула моё имя, а в конце хлестнула фразой: «Можете не отвечать на это письмо, мне не нужен ваш детский лепет». Тут она, конечно, попала в десятку.
Читать о себе такое было неприятно, пусть даже я заслуживал её гнева. Самолюбие моё Роза задела. Но я чувствовал, что меня по-настоящему ранят не оскорбительные её уколы. Больнее всего меня задело обращение ко мне на «вы». В постскриптуме Роза грозилась обязательно приехать в Ереван, чтобы посмотреть в мои бесстыжие глаза, а в скобках написала: «Может, они всё же не бесстыжие?» Эта последняя фраза одним махом перечеркнула весь предыдущий текст. Весь её гнев и все выпады в мой адрес вдруг улетучились. Последним предложением Роза, по сути, оставляла шанс не разрушать окончательно нашу связь, невзирая на мой юный возраст. Это я из письма уловил, но, к сожалению, не уловил другую важную вещь. Она, как позже выяснилось, всё-таки ждала от меня ответа, ждала несмотря ни на что. А я смалодушничал, воспользовался разрешением не отвечать на её резкое письмо. Ведь в нём Роза писала, что не ждёт от меня ответа, что ей не нужен мой детский лепет. Здесь она проявила присущую женщине противоречивость: говорить одно, подразумевать другое. Где ж мне было в моём возрасте постичь такое…