Если бы эти положения были голословными, то, конечно, в них можно было бы видеть лишь одно личное мнение авторов. Но нынешняя научная педагогика не довольствуется умозрениями; она во все свои исследования стремится ввести опыт. Между прочим, для решения этого вопроса было собрано множество ответов от писателей, артистов, вообще от лиц выдающихся и способных сознательно наблюдать себя самих, — и ответы эти в большинстве случаев убеждают, что воспитание имеет самое незначительное влияние на развитие умственной и нравственной личности. Исследование по этому вопросу было сделано в одном французском журнале, „Revue Blanche“. Жизнь все изменяет. У натур, обладающих хотя бы некоторой степенью инициативы, поведение слагается из воздействия двух элементов — личного фактора и жизни (т.-е. влияния опыта, создаваемого средой). Только натуры пассивные, аморфные, дают над собой власть идеям, уже совершенно приготовленным другими, и заметкам об этих чужих идеях в своей памяти.
Известны остроумные нападки Шопенгауэра на склонность людей верить в моральное влияние на них самих собственного разума. Не мало можно отыскать и в нашей русской беллетристике произведений, рисующих печальную картину падения теоретически-прекрасных людей под влиянием среды. Одно время, выражение „заеденные средой“ было до такой степени общераспространенно, что надоело всем, хотя это вовсе не значит, что оно было неверно или кем-либо опровергнуто. Но именно в этом-то выражении резюмируется тот факт, о котором говорит Палант, а именно, что окончательное воспитание дает человеку, по крайней мере — среднему — жизнь, т.-е. среда, которая своим гнетом опрокидывает и переделывает все „убеждения“, даже стремления юности, вынесенные из школы в высшем значении этого слова, т.-е. из проповедей любимых профессоров в университетах, каким был, например, у нас Грановский, или из идей, проводимых лучшими деятелями литературы. Стало избитым местом известное явление измены всем этим убеждениям, у одних — скорее, у других — позже, и верность им до конца жизни — лишь у немногих, до такой степени у немногих, что их имена обыкновенно отмечаются в памяти людей в истории подвигов, как особого рода героизм: „он до конца жизни“ — говорят о них — „остался верен себе и боролся за свои убеждения“. Но эти борцы, — как полагают и Палант, и Рибо́, — потому и остались верны своим убеждениям, вынесенным из школы, что их собственная нервная организация была в гармонии с убеждениями, вынесенными из школы.
Лично мы далеко не согласны с таким мнением Паланта, и постараемся представить свои возражения, не отступая от приведенных им фактов и не вдаваясь в односторонний „интеллектуализм“ и „эдукационизм“. Вся беда именно в этой односторонности, к которой, однако, склонен ум вовсе не одних интеллектуалистов и эдукационистов, но и их противников.
Перейдем пока к противоположной стороне, к анти-эдукационалистическим воззрениям, имеющим непосредственную связь с идеями Ницше, из сочинений которого Палант приводит несколько цитат. Всем известно, хотя бы в общих чертах, учение этого мыслителя-индивидуалиста, доводившего до крайней степени свою вражду ко всякому подчинению личности требованиям коллективной, совместной жизни людей. Такое подчинение он называл рабством индивидуума пред обществом.
III
Никто не станет спорить, что в некоторых областях, как и у некоторых натур, подчинение обществу доходит до настоящего рабства. В нашей русской литературе, почти за полвека до Ницше, Грибоедов осмеял это рабство в знаменитом стихе: „Ах, Боже мой, что́ станет говорить — Княгиня Марья Алексеева!“
Однако, ницшеанцы вообще и ницшеанцы в педагогике протестуют против подчинения индивидуума обществу в пределах гораздо более широких. Даже в том, что считается в известное время „истиной“, они находят проявления рабства. Так, Реми-де-Гурмон говорит: „человек ассоциирует идеи не на основании логики, а по своему удовольствию или интересу“. И он приводит несколько таких ассоциаций, как, например, добродетель и награда, порок и наказание, обязанность и благо, власть и почтение, будущее и прогресс. И вот, оказывается, что среди этих ассоциаций могут быть сами по себе совершенно нелепые, но они были полезны какой-нибудь группе в тот или иной момент ее развития (эволюции), и впоследствии мы „рабски“ отдаемся этой случайности. А между тем, — говорят ницшеанцы, — не следует смешивать пользу группы с пользой индивидуума. Эти две пользы так далеки друг от друга, что в большей части случаев даже противоположны одна другой. Возьмите какой-нибудь из общепринятых предрассудков, напр. пресловутую „честь“, заставляющую расплачиваться кровью или жизнью своей или чужой за незначительное оскорбление и т. п. Вы увидите, что этот предрассудок полезен для группы, но для индивидуума он является тиранией каждое мгновенье. И об этом уже давно говорил Шопенгауэр. Он различал индивидуума, как он есть сам в себе, от того, что́ он представляет во мнении других, т.-е. во мнении, которое ему хотелось бы, чтобы другие составили о нем. И самая главная причина несчастий индивидуума в том именно и состоит, что он помещает свое счастье не в том, что́ он есть, а в том, чем он представляется, т.-е., в конце концов, он помещает свое счастье в мозгах других людей. „Этот, — по словам Шопенгауэра, — „глупый предрассудок, является причиной постоянного трепета индивидуума, тогда как для группы он есть средство обеспечить свое господство над ним“.