— Но почему так происходит? Зачем мертвым адаптация? — В голове никак не складывалось сравнение земного взросления со смертью.
— Да потому как мысль, что ты в одночасье потерял все самое ценное — ужасна. И она не может свалиться на тебя разом. Иначе прихлопнет, словно муху, и все, будешь как Терзающиеся. Они не могут смириться — вот и умирают снова и снова. А ты должен привыкнуть и свыкнуться.
Я посмотрел в окно и вздрогнул. Там, у самой кромки леса, кружила толпа людей. Странных людей, в просторных одеждах и с факелами в руках. Ровным строем, будто по команде, они шествовали в раскрытые ворота дощатого дома-храма.
Поезд мчался быстро и я не успел запечатлеть тот момент, когда они зайдут внутрь, закроют двери и распрощаются со здешним миром опалив стены. Зато я увидел длинную вереницу висельников, стоящие вдоль дороги гильотины и берег реки, в водах которой, словно оглушённые рыбы, плавали сотни утопленников.
— Они что же все сами … — ошарашенно прошептал я.
— Ну а кто же ещё, — удивился Люциус. И немного подумав добавил: — Знаешь, человек вообще многое делает исключительно сам. Что на земле, что здесь. Совершает смертельные ошибки, которых не исправить, отталкивает тех, кто рядом, безрассудно кидается во все тяжкие, — грешит по полной.
— Получается, иного выхода нет? Если я вспомню тех, кого забыл, мне только и останется, что лезть в петлю, — испуганно предположил я. — А если адаптируюсь, буду кататься на этом поезде со слепыми и глухими мертвецами?
— По-моему, не плохой вариант, — признался собеседник.
— Постойте, а если… — Не подобрав слова, я указал на кромку леса. — Но разве можно умереть будучи уже мертвым?
— А почему нет, — удивился Люциус. — Умереть, потом возродиться в муках и бессилии. Снова повзрослеть, вспомнить свои земные мытарства, осознать, что никогда уже не вернешься обратно. Погоревать, возможно даже сойти с ума. И отчаявшись — пойти топиться. И на третий круг. Все сново-здорова.
Меня сковал настоящий ужас, безнадега обжигающим холодком прокатилась по телу. Хотя, конечно же, тела у меня уже не было — только душа, сохранившая привычный человеческий образ.
— И вы считаете это нормальным?! Какое-то безумие!
— А кто говорил, что должно быть радужно и весело. — Люциус тяжело вздохнул и замолчал. Видимо вспомнил о чем-то своём, давно потерянном, но все ещё горячо любимом.
Больше мы с ним не говорили. Молча сидели и думали, каждый о чем-то своём. Он наверное вспоминал близких, а я продолжал копаться в разрозненных чердаках памяти, силясь отыскать забытые земные образы. А может быть у меня и не было никакой семьи? Родители да. Впрочем, и тут я мог ошибаться. Слишком уж размытыми были образы. Так стоит ли жалеть о прошлом? Или воспоминания приходят позже, вместе со зрелостью?
Я очень надеялся, что моя догадка верна. Впрочем, существовать здесь без воспоминаний и тешить себя мыслями, что обрел бессмертие — сомнительное удовольствие.
Люциус вышел на остановке в открытом поле, а я решил ехать до Крайней станции. На всех других я уже был. Или не был, но отчетливо помню, что сходил с поезда. А что было дальше…хоть убей — сплошная пустота. Правильно он назвал меня потерянным. Один и тот же день, один и тот же поезд. И разговор этот кажется уже был вчера, аможет быть раньше. Не помню. Но лицо Люциуса показалось мне очень знакомым.
Крайняя станция — так здесь называли это место. Я возвращался сюда в тысячный раз, и мне казалось, что каждого пассажира знаю в лицо. Задумчивые, печальные, и одинаково растерянные — мало кто из них понимал где находится.
Смерть давила на нас своей бестолковой недосказанностью, а воспоминания, не спеша просыпаться, тяготили вконец истерзанную душу. Здешний мир был совершенно непригоден для жизни, если в этих местах ещё можно пользоваться этим понятием. Мы все просто отбывали свой срок длиной в бесконечность. И теперь я окончательно осознал, что знать подробности своей смерти — подобно мукам неизлечимой болезни.
Я видел, как это происходит: те, кто умер на войне — продолжали загнанно идти в бой, те, кто слег от болезни — метались в агонии, а те кому не посчастливилось вспомнить близких — медленно сходили с ума. Жуткое надо заметить зрелище. Но самое страшно, что постепенно и я начал вспоминать потерянное прошлое.
Образ моей жены пришёл внезапно-однажды, когда я задумчиво уставился в окно и попытался не фокусировать взгляд на бесконечные проявления пыток и самобичевания, — я увидел её. Она стояла в дверном проёме и скрестив руки на груди, с грустью смотрела на меня. Нет, она была не просто печальной, на её лице читалось настоящее отчаянье. Но почему? Что могло её так расстроить, я не знал. Даже когда растормошил разорванные лоскуты своей памяти, я все равно не смог найти ответа…