— Мы вместе с гувернёрами и моей прекрасной Элен жили в огромном доме. И были безумно счастливы. А потом пришёл врач, господин Годвик, и сказал что в городке началась эпидемия. Мы закрылись в доме и решили переждать. Нам было очень трудно, но мы выдержали. И хотя дети и жена безумно устали, я знаю, что скоро они наберутся сил и пробудятся от вечного сна, а пока вот я стараюсь не упустить ни одной возможности, чтобы запечатлеть нашу поездку, — продолжил рассказывать мужчина.
Я слушал и ощущал, как меня начинает пробирать знобить. Моё сознание отказывалось верить в столь откровенную историю гибели целой семьи.
— Ну как вам? — поинтересовался пассажир.
— Очень даже неплохо, — откликнулся я передав обратно карточки. Я был слишком потрясён, чтобы выразиться свои чувства как-то иначе.
— А у вас есть фотографии? — спросил он.
— Фотографии? Какие фотографии? — не понял я.
— Вашего ребёнка, семьи. — Убрав снимки в сумку он указал мне на повязанный на рукаве шарф.
Мой взгляд коснулся находки и внутри опять что-то зашевелилось: некий неприятный холодок непонятного волнения.
— Эй, папаша, возьмите свои булочки и компот, — окликнул меня звенящий женский голос. За прилавком возникла тучная пожилая продавщица в белом фартуке, который был не в состоянии скрыть её цветастое в горошек платье.
На ватных ногах я приблизился к ней и подхватил пластмассовый поднос.
— А где ваш пострел-то? — поинтересовалась она.
Теперь внутри не просто кололо, а нещадно рвалась наружу ужасная тревога. Повернув голову, я упёрся в узкое стрельчатое окно, через которое хорошо просматривалась низкая платформа и стальные линии рельсов.
Кирилл сидел посередине и водил по металлической поверхности пластикового солдатика.
— Сын!
Крик боли вырвался у меня изнутри, но вряд ли он мог услышать этот нещадный вопль.
Поднос полетел на пол, а я рванул наружу.
Протяжный гудок приближающегося поезда торопил меня, заставляя сердце отбивать барабанную дробь. Но как бы я не спешил: все было напрасно.
Я выскочил на перрон и замер. Кирилл успел обернуться и, кажется, удивиться, — а поезд даже не притормозил. Кровавый вихрь, стон, крики. Мир вокруг застыл, превратившись в нечто размытое, словно чернильная клякса на странице тетради нерадивого ученика, который изуродовал собственную жизнь. Но это сочинение нельзя переписать заново уничтожив черновик. Жизнь на земле не допускает помарок или описок.
Вокруг меня крутились люди, слышались крики и возмущения, кто-то даже орал на взрыт, — а я просто сидел на коленях и плакал. Теперь я вспомнил все. Повзрослел, как говорили в здешних местах.
А что толку?
Что это изменило?
Меня переполняли боль и отчаянье, пустота и страх, одиночество и ненависть. Ненависть к самому себе, потому что не уследил, отвлекся и совершил непоправимую ошибку. А жизнь — это наша с вами тетрадь, а смерть — строгий учитель, и она не устаёт тебе об этом напоминать…
Здесь, в Нигде я продолжал проживать этот эпизод бесчисленное количество раз. И с каждым разом боль становилась все сильнее. Станция Безнадёга — что она могла принести в мой мир, кроме вечной изматывающей боли.
Наверное ничего.
Поднявшись с колен, я вытер слезы, подошёл к безжизненному телу, поднял его на руки и отправился куда-то вдаль, туда, где застыл унылый осенний пейзаж — туда, где виднелся ковёр из опавших кроваво-красных кленовых листьев.
Реальность и воспоминания переплелись воедино. Я вспомнил похороны, безумный взгляд жены, упрёки и угрозы родственников, нелепые вопросы следователей, но главное — ночные кошмары.
Меня хватило ровно на неделю, а потом я отправился на станцию. Я хотел ехать на работу, но в какой-то момент решил, что смогу исправить непоправимое. И смогу отыскать своего мальчика, своего Кирюху в мире без времени, — и вырвать его из цепких лап смерти. В тот день я и шагнул вниз, на встречу приближающемуся поезду… А что было дальше, я вспоминать не хотел.
Но теперь помнил…
Я шёл вдоль узкоколейки, когда за спиной послышался противный скрип. Обернувшись, я уткнулся взглядом в небольшую двухместную дрезину. Тормоза вырвали из-под колёс сонм искр.
— Давно бредёшь? — поинтересовался проводник.
— Достаточно, — равнодушно ответил я.
— Вот и я про тоже, — согласился он. Кровавая нить почти высохла и он стал похож на обычного живого человека. — Залезай, подброшу до станции.