Когда настало время запереть замок ее фантазий, она так немилосердно хлестала свою память, как тиран своих рабов, чтобы выяснить, слышала ли она когда-нибудь это имя. Но очень скоро Регина поняла, что бессмысленно искать имя сержанта Баррета в историях, рассказанных родителями. У короля из дальних стран определенно было английское имя, но, кроме мистера Гибсона, папиного теперешнего шефа, и мистера Моррисона из Ронгая, у них вообще не было знакомых англичан. Еще, конечно, был доктор Чартере, который был виноват в смерти малыша, потому что не хотел лечить евреев, но Регина считала, что о нем-то вообще речи идти не могло, если с ней случилось что-то хорошее.
Она надеялась и одновременно боялась, что директор снова заговорит с ней о сержанте, но, хотя она всю среду каждую свободную минуту торчала в коридоре, который вел к кабинету мистера Бриндли, она его не увидела. Четверг был любимым днем Регины, потому что по четвергам приходила почта из Ол’ Джоро Орока, а ее родители были из тех немногих, что писали даже в последнюю неделю перед каникулами. Письма раздавали после обеда. Регину тоже вызвали, но вместо конверта она получила приказ учительницы-надзирательницы:
— Немедленно ступай к мистеру Бриндли.
Сразу за розовой клумбой, точно посередине между двумя круглыми колоннами фея сказала Регине, что для нее настал великий час. В кабинете директора стоял король, посылавший телеграммы незнакомым принцессам. Он был высокий, в мятой униформе цвета хаки, волосы у него были как пшеница, впитавшая слишком много солнца, а глаза — ярко-голубые, вдруг посветлевшие, как мех дикдиков в полуденную жару.
Глазам Регины хватило времени, чтобы пройти весь путь от блестящих черных сапог до фуражки, надетой немного наискосок. Вдоволь насмотревшись, она согласилась со стуком в груди, говорившим ей, что никогда еще она не видела мужчины красивее. Он так бесстрашно смотрел на мистера Бриндли, как будто директор — такой же человек, как и все остальные, а не разделенный надвое, и как будто обе его половинки так же легко заставить смеяться, как Овуора, когда он поет «Я оставил свое сердце в Гейдельберге».
Не было сомнений, что мистер Бриндли показал три своих зуба; это означало у него смех.
— Это сержант Баррет, — сказал он. — И как он говорит, старый друг твоего отца.
Регина знала, что должна сейчас что-то сказать, но из ее горла не вырвался ни один звук. Поэтому она только кивнула и была рада, что мистер Бриндли уже говорил дальше.
— Сержант Баррет, — продолжал он, — приехал из Южной Африки и через две недели отправляется на фронт. Он хотел бы еще повидаться с твоими родителями и забрать тебя на каникулы уже сегодня. Это для меня довольно непривычная ситуация. В этой школе ни для кого не делали исключений, не будет их и в дальнейшем, но сейчас, в конце концов, идет война. Так что все мы должны научиться чем-то жертвовать.
Было легко, слушая эту фразу, смотреть на мистера Бриндли и одновременно крепко прижать подбородок к груди. Когда бы речь ни заходила о жертвах, дети должны были именно так демонстрировать свой патриотический настрой. Несмотря на это, Регина была в такой растерянности, будто вышла ночью в лес, не взяв с собой лампу. Во-первых, она еще никогда не слышала, чтобы мистер Бриндли говорил так долго, а во-вторых, о жертвах обычно говорили, когда не было тетрадок, карандашей, варенья на завтрак или пудинга на ужин или когда приходило печальное известие о гибели британского корабля. Регина задумалась, почему солдат из Южной Африки, который хотел забрать ее из школы на четыре дня раньше положенного, был жертвой, но вспомнила только о том, что подбородок надо прижать к груди.
— Я не буду препятствовать одному из наших солдат забрать тебя в Ол’ Джоро Орок уже сегодня.
— Регина, ты разве не хочешь поблагодарить своего директора?
Регина сразу догадалась, какой осторожной следует быть, и сделала каменное лицо, хотя была почти уверена, что в горле у нее застряли перышки птенца фламинго. Лишь в последний момент удалось ей подавить смешок, который разрушил бы все волшебство. Солдатский король из Южной Африки точно так же мучился с английскими звуками, как Оха, и во всем предложении выговорил правильно только одно-единственное слово — ее имя.