Пройдясь по всем помещениям, Жбанов заглянул на сцену. Парни окружили его, расселись покурить.
— Ничего клуб, — похвалил Жбанов. — Теперь обживать надо.
— Обживется, — отозвался Славка.
— Хорошо, что не навешали на стены плохих копий с картин. В любой столовой увидишь «Утро в лесу» Шишкина, «Охотников на привале» Перова, «Богатырей» Васнецова. Картины можно повесить только оригинальные и только хорошие.
— Верно, — согласился Алексей Венков. — Будут со временем и картины. Все пока идет кувырком. Есть набор музыкальных инструментов, а играть никто не умеет. И поучить некому. Вы не можете?
— Нет, не музыкант я, к сожалению. Вот насчет механики и радиотехники могу помочь.
— Дело! — обрадовался Алексей. — У нас радиола испортилась, починить бы.
— Это можно. Надо посмотреть.
Парни окружили Жбанова, жадно слушали, разглядывая щегольское полупальто на меху, с капюшоном, откинутым на спину. Такой одежды в Усовке еще не видали.
— Где радиола?
— В комнате завклубом.
— Я приду с инструментом и поковыряюсь в ней. А вас всех приглашаем на новоселье. В субботу. Все приходите, все… Будет скромно, но обычай соблюсти надо.
Когда он ушел, парни принялись за работу, обсуждая Жбанова.
— Хороший, видать, парень.
— Свойский.
— Без малого инженер. С четвертого курса института ушел.
— Отчислили?
— Говорит, сам ушел.
— Вот чудак! Как по-твоему, Алёш?
Венков подумал.
— Каждый поступает по-своему. Меня тоже чудаком называют. «Мог бы в городе жить, непыльную работенку выполнять, а тут топором тюкает…» Так ведь говорят? И подсмеиваются?
— Правда, подсмеиваются, Алёш… подсмеиваются.
— А над Жбановым не смеются.
— Ему даже завидуют. Шутка ли — за три недели чистоганом около четырех сотен заработал! И, кроме того, прокормился, и белый свет повидал, — быстро, захлебываясь, проговорил Славка. — У него жизнь интересная. А что у нас? Серость! Летом хлеб убирали, потом корма возили, теперь к весеннему севу готовимся. Ну ничего особенного! Люди подвиги совершают, спутники вокруг Земли запускают… В армию бы, что ли, скорей призвали.
— Постой, постой! — Алексей поудобнее уселся на бревнышке и, сдвинув широкие брови к переносью, уставился на Славку колючим взглядом. — Серость! Кто тебе внушил это?
— Я сам понимаю, вижу.
— По-моему, от самого человека зависит, какая у него жизнь, серая или яркая, — не от места жительства и не от работы.
— Это так в газетах пишут. А есть интересное, увлекательное дело, а есть однообразное, скучное, есть большое и мелкое.
— Я не вижу разницы в больших и малых делах…
— Да что спорить. Поживешь тут, узнаешь.
— Тебе что, славы хочется, орденов, почестей?
— При чем слава, ордена? Дела такого хочу, чтобы душа горела. Понимаешь?
— Берись-ка за пилу, отпилим доску. Вот и душа загорится, — с улыбкой сказал Алексей, вызвав веселый смех парней.
— Жбанов все деньги отцу отдает, — сообщил Славка, перестав дергать пилу. — За дом с колхозом расплачиваются.
— Другой бы пропил, прогулял, а этот отцу, семье… Что ж, хорошо делает. Давай, Славка, допилим. — Алексей взялся за пилу. Когда перепилили доску, спросил: — Ты когда школу окончил?
— В позапрошлом году.
— И никакой специальности не приобрел. Что же ты?
— Осенью пойду в армию, там обучусь чему-нибудь и не вернусь в Усовку. Может, на сверхсрочную останусь.
— В военное училище подавай.
— Подавал, по зрению не прошел.
Новой стороной повернулся к Алексею Венкову комсомольский секретарь. Считал его Алексей настоящим деревенским парнем, с корнями в почве, а он мечтает о том, как бы уехать из деревни. А Жбанов институт оставил и в деревню приехал… Странны, непонятны были Алексею люди, с которыми сталкивала его новая жизнь.
Немал по-городскому построенный дом Жбановых, а тесно в нем от гостей. В трех комнатах накрыты столы: в двух — для пожилых, в третьей — для молодежи.
— У нас за столом — демократия, — говорит Владимир, обводя широким жестом вино и закуски. — Каждый пусть пьет-ест что хочет. Прошу без стеснения.
— А ты сам-то что же не пьешь? — спрашивает Ника, чуть захмелевшая от рюмки вишневки.
— Можно выпить. Давай чокнемся.
Бутылки ходили по рукам, но парни и девушки пили сдержанно, про себя удивлялись трезвенности Владимира. А он был приветлив, для каждого находил приятное слово, веселую шутку.