Старому Шугаю Абрам Бер не побоялся бы сказать, что шугаевы лужки уже не шугаевы. Но как быть с младшим? Глазищи у него — что разбойничьи ножи, а удавить человека для такого головореза — сущий пустяк. Ох, господи! Каковы-то окажутся чехи?
«Эге-э-э, куда это бежит Исаак Гершкович с мальчишкой Дейви Менцелем? Тоже хорош гусь, этот Исаак Гершкович! Хитрая голова! Сколько овчин он сбыл интендантству на драгунские тулупы, ого-го! Сколько денег заработал, гром его разрази!.. Но куда он так спешит, словно его бьют по пяткам?»
— Э-э-э? — осведомляется Абрам Бер, когда Гершкович и Дейви пробегают мимо, осведомляется одним междометием, без слов, осклабившись и растопырив пальцы.
Но Исааку Гершковичу явно некогда. Он на ходу машет рукой, мол, не до разговоров сейчас, и бежит дальше.
«Э-э-э! — говорит сам себе Абрам Бер и смотрит им вслед. — Что же такое случилось у этого пройдохи?»
С Исааком Гершковичем и вправду кое-что случилось. Он и Мендель бегут в караулку, и там Исаак, волнуясь, все рассказывает вахмистру.
Сегодня, 16 июля, Гершковичу был срок получить на Долгих Грунах, общественном выгоне, где пасутся овны со всей округи, сезонный удой своих шести овец — семьдесят литров овечьего молока или соответствующее количество брынзы. Желая получить кошерный сыр и опасаясь, чтобы пастухи не делали его руками, в которых только что держали свинину, или не опоганили сыр еще как-нибудь, Исаак решил сам присмотреть за работой и отнести наверх закваску — кусок телячьего желудка, приготовленного по всем правилам талмуда. И вот вчера он положил в мешок кукурузной муки, которую должен был принести на харчи пастухам и овчаркам, захватил деревянные ведерки для сыворотки и попросил своего племянника Дейви помочь ему отнести все это. Помолившись на дорогу, они вышли после полудня. Путь на Долгие Груны неблизкий, надо пройти Сухарским лесом, потом по тропинке вдоль Заподринского ручья, пересечь выгон, где пасутся табуны, и итти то крутому берегу Тиссы. В общем добрых пять часов ходьбы. Гершкович решил переночевать на пастбище и наутро вернуться в Колочаву.
Пастушеский шалаш на Долгих Грунах очень прост: косая крыша из ветвей, а перед ней плетень, чтобы овцы по ночам не приходили облизывать носы спящих. На плетне надето несколько деревянных подойников.
Вечером Гершкович и Дейви сидели с пастухами у костра. Они поужинали пшеничным хлебом, сыром и луком, а потом смотрели на огонь и на звезды. Вдруг собаки что-то почуяли и с яростным лаем бросились в сторону. Грянул выстрел, за ним другой. Гершкович увидел, как перекувырнулся один из псов.
— Всемогущий Иегова! — воскликнул Гершкович и бросился ничком на землю. В ночной тиши хлопали выстрелы, их умножало лесное эхо. Прижавшись к траве, уткнув нос в холодную землю, Исаак шептал скороговоркой: «Бог Израиля, бог Израиля, бог Израиля, еврей взывает к тебе!»
— Вставай! — прогремел над ним чей-то голос. Исаак повиновался лишь после того, как повторный вызов был подкреплен увесистым пинком. Рядом стоял Дейви, бледный, как сыр, перед ним двое молодцов. Пастухов и след простыл, они разбежались. На молодцах было старое солдатское обмундирование, а лица закрыты до глаз платками. Один разбойник был без шапки, черные волосы спущены на лоб, в руке винтовка. На другом было военное солдатское кепи с наушниками, спущенными и застегнутыми под подбородком, как солдаты делают зимой, чтобы не мерзли уши. При свете костра Исаак заметил шагах в двухстах еще троих молодцов, они лежали и целились в него из ружей.
Разбойник в кепи ногой разбросал костер, чтобы было поменьше свету.
— Руки вверх! — приказал он. Но у Гершковича даже руки не поднимались.
— Что у вас в шалаше?
— Сыр… — стуча зубами, ответил Гершкович.
— Он нам нужен. А ты иди домой!
Другой разбойник заметил добротную обувь Гершковича.
— Разувайся!
И отнял сапоги.
Потом разбойники пошли в шалаш и взяли там брынзу и бочонок овечьего творога-урды. Когда они несли бочонок мимо костра, у того, что был в кепи, сполз платок с лица, и Гершкович узнал Николу Шугая.