Свозил был уверен, что уже никогда в жизни не заговорит с Эржикой, что все кончено навеки, но часто ловил себя на том, что мыслит длинными горькими фразами, обращенными к ней, представлял себе, как задает ей настойчивые вопросы, сжимает ее плечи, обращается к ней любовно и нежно…
Кто может ответить ему — за что? Никто. Может быть, кошка, которая, как и Эржика, ничего не говорит, и в глазах у нее тоже не прочтешь ничего.
Однажды, стоя в засаде, он увидел Эржику. Она прошла так близко, что можно было достать до нее рукой. Сержант оперся головой о ствол дерева, за которым прятался, и горько вздохнул. Эржика!
Во второй раз он не выдержал. Вышел из-за дерева и стал на дороге.
Эржика сразу узнала его, но не сбавила шагу. Шла прямо на Свозила, глядя на него в упор.
— Куда идете, госпожа Шугай? — произнес он строгим официальным тоном, с трудом справляясь с собой, преодолевая дрожь в голосе, но не в силах преодолеть дрожь сердца.
— На выгон, — ответила она безразличным тоном, не удивляясь его неожиданному появлению. Хотела обойти его, но Свозил преградил ей путь. Они остановились друг против друга на зеленой лесной тропинке. Рослый жандарм и девятнадцатилетняя женщина с пестрыми бусами на шее, в простой холщовой рубашке, скрывающей формы тела.
«Как она красива!» — думал Свозил.
— Эржика!
Они глядели в глаза друг другу. Что-то вдруг чуть дрогнуло в ее глазах. Что это было? Воспоминание? Насмешка? Жалость? Детская душа Свозила плакала. Голос его дрожал.
— Что ты со мной сделала, Эржика?
Он подошел к ней, протянул руки. Она вложила в них свои так просто, точно иначе и быть не могло.
— Что ты со мной сделала, девочка?
Он схватил ее на руки, и Эржика вся потерялась в его могучих объятиях.
— Сердце мое! Самая сладкая на свете!
Сам не зная, дрожит ли от радости, или от горя, он исступленно целовал Эржику.
— Куплю тебе бусы, шелковый платок куплю, женюсь на тебе, уйду со службы — и уедем ко мне домой, в Чехию.
Эржика не противилась. Совсем, как тогда, когда он впервые схватил ее в свои медвежьи объятия. Минута была слишком коротка, чтобы занимать ее разговорами или упреками. После урагана поцелуев в губы, руки, колени, — ах, как были они смешны ей и сладки в то же время! — Свозил сказал:
— Ты замешкалась, Эржика, надо поспешить, не то мой сосед придет узнать, прошла ли ты мимо меня и почему не дошла до него.
Эржика не удивилась. Молча повязала платок, поправила передник и пошла. Свозил смотрел ей вслед. Ну, обернись, родная! Нет, не обернулась.
Опять он выдал ей служебную тайну. Но сознание этого не в силах было удручить Свозила, всему его существу сейчас была чужда грусть. «Я люблю ее больше товарищей! Я женюсь на ней». И, утвердившись в этой мысли, которая прекращала обман и ложь, так долго угнетавшие его, немного выбитый из колеи собственным решением, вновь обретенной любовью и обязательством, которое он на себя брал, Свозил в смутной тревоге шагал по лесной тропинке, затягиваясь папиросой, иногда вдруг останавливаясь и говоря себе: «Да!»
С этой минуты Никола Шугай — его личный враг. Нет на свете более заклятых врагов, чем разбойник Никола Шугай и жандармский сержант Свозил. Никола будет пойман! Пусть это не удается целому отряду, он, Свозил, поймает Шугая сам! Где угодно, хоть в пекле, захватит его, но мертвым.
Жандармский капитан писал донесение в управу. Писалось плохо. Капитан шагал из угла в угол, злобно лягал все, что попадалось под ноги, грыз ногти… Он единым духом осушил стакан коньяку, сел к столу, снова встал, кинулся на койку.
Капитану не по себе. Надо лечиться. Нервы совсем никуда, голова ничего не соображает. Такое состояние не только у него, — он видит, что то же самое делается с командой. Если они еще с полгода поохотятся за Шугаем в этих проклятых горах — все окончательно спятят или сопьются. А вернее, то и другое вместе.
При поверке громовой голос вахмистра бьет капитану по нервам. Некоторых жандармов он терпеть не может. Всякая мелочь раздражает его и буквально приводит в ярость. Ей-богу, он, наверно, скоро начнет идиотски хихикать или петь детские песенки. А как он ненавидит евреев. О, если бы получить здесь диктаторскую власть! Он бы четвертовал и повесил всех евреев. Никто из них не смеет подойти к капитану. Когда капитан встречает Абрама Бера, Герша-Лейбу Вольфа или кого-нибудь еще из патриархов еврейской общины, он с нервной злостью растопыривает пальцы и дразнится, как мальчишка: «Э-э!»