Вот это и важно.
И важно еще одно. В тесных долинах, на склонах гор, где леса уступают место полянкам, и наверху, на лугах, живут люди. Живут в избах, подобных избушкам на курьих ножках или семье грибов под деревом. Мужчины пропахли ветром, а женщины — дымом изб. Все они пастухи и дровосеки, земледелием здесь не занимаются и плуг еще неизвестен.
Они — потомки пастухов, укрывшихся в эти неприступные горы от набегов татарских ханов, разорявших поля Украины. Они праправнуки мятежных рабов, бежавших сюда от плетей и виселиц вельможи Иосифа Потоцкого. Они правнуки повстанцев, поднявших оружие против непосильных поборов, которыми облагали их румынские бояре, турецкие паши и венгерские магнаты. Они отцы, братья и сыновья солдат, павших в кровопролитных войнах австрийских императоров. А самих их притесняют ныне ростовщики и новые чешские баре.
И все они в глубине души разбойники, ибо это единственный знакомый им способ самозащиты. Самозащиты, которая помогает на неделю, на месяц, на год, на два года — как Николе Шугаю, на семь лет — как Олексе Довбушу. Дорогая защита, ибо расплата за нее — жизнь. Но что с того? Разве жизнь вечна? Один раз тебя мать родила, один раз и умрешь.
В каждой капле крови этих людей живет глухая память былых обид и жгучий протест против обид нынешних. И каждый фибр их души полон жаждой свободы. Той жажды, которой был полон Довбуш. Той жажды, которой был полон Шугай. За это я люблю их.
У первых домиков Колочавы, близ дороги, недалеко от слияния Колочавки с Тереблой, поднимается крутой, каменистый пригорок, точно осколок вздымающихся над ним громад. Он гол, — ни деревца, ни кустов, только немного травы.
Пройдет мимо корова, не надолго задержится, звякнет бубенцом на шее, щипнет чахлую травку и бредет дальше.
Это колочавское кладбище. Нет у него ни ворот, ни ограды; только войдя на самое кладбище и увидев несколько хилых крестов, догадаетесь вы, куда пришли. Кресты сбиты из двух досочек, большинство из них уже превратилось в труху и сырые обломки, которые топчет скот.
Здешние люди не знают нежных воспоминаний о мертвых. «Придите, братья, облобызайте в последний раз покойного» — после этих слов попа, взмаха кистью кропильницы и возгласа дьячка: «Упокой, господи, душу раба твоего» — забота о покойнике кончена. Ты теперь далеко, покойник, не возвращайся, не ходи призраком, не вреди, среди нас тебе делать нечего.
Лежат здесь бок о бок тела Шугаев. Могилу их не укажет уже никто из жителей деревни, даже родные Шугая. Только Эржика Дербак Дичок, проходя мимо, внимательно поищет глазами, подойдет к почти сравнявшемуся холмику, постоит минуту молча и недвижно, тихо вздохнет и идет своей дорогой.
Но слава Шугая живет. В Колочаве, где помнят о нем товарищи, а ребятишки, не знавшие его, еще не доросли до первых девичьих венков и узорных хлопецких поясов, — там в рассказах о славном Шугае вы еще найдете его живой, человеческий облик. Но за пределами Колочавы фигура Николы превратилась в таинственного богатыря. О его подвигах, его метком глазе поют песни, его зеленая веточка и несчетные клады стали темой долгих зимних бесед, когда за окном метет вьюга, а в печи ярко пылают дрова.
Никола Шугай стал легендой, стал преданием о борьбе за свободу. Был он другом угнетенных и врагом господ, и если бы жил он сейчас, было бы меньше беды на свете. Эх, если бы каждый из нас посмел у богатых брать и бедным давать! Если бы и мы могли мстить за людскую кривду! Владеть бы зеленой веточкой Шугая, его кладами!
Синими ночами, когда над головой омут ледяного озера звезд, а в лесу танцуют блуждающие огоньки, пастухи, пересилив страх, трижды осеняют себя крестом и идут в лесную чащу — отметить места таинственных светляков, чтобы завтра искать там клад Шугая.
А когда спускается вечер и, поужинав, сидят пастухи у костра, вынимают они из-за пазухи свои свирели, и звуки их, чередуясь со словами песни, летят в густеющий сумрак:
Вот и конец повести о разбойнике Николе Шугае. Мы хотели бы только вернуться к началу нашего рассказа к шалашу над Голатынем — и вспомнить, как всегда чувствовал Никола, что он одно целое с этими горами, лесами, стремнинами, медведями, стадами и людьми, с тучами и зарницами, со всем этим миром, от зерна конопли в посеве до грустной песни свирели и до мыслен, с которыми засыпает его народ. И не ошибся он, сказан: «Не умру».
Никола Шугай жив. Он живет в этих горах со своим народом. И будет жить.
Не скажем вечно, ибо слово это понятно нам куда меньше, чем нашим набожным предкам. Удовлетворимся простым словом долго. И скажем еще, что по-своему прав внутренний голос Николы и по-своему правы голатынские пастухи, которые, подразумевая лишь жизнь телесную, сузили легенду о неуязвимости Шугая до его неуязвимости для пуль, оставив, таким образом, щелку, в которую и к неуязвимому может пробраться смерть.