При всей привлекательности имен полезно отделить кратковременные знакомства, пусть увлеченные и пламенные, от прочных дружеских связей. Знакомство с Тургеневым было пылким и недолгим. Но пока Иван Сергеевич был проездом в Петербурге, пока Ге писал его портрет, они появлялись вместе в обществе, в мастерских художников, нежно поддерживали друг друга под руку и говорили, говорили.
Салтыков-Щедрин приезжал к Ге по четвергам. Молча оглядывал гостей суровыми, несколько выпуклыми глазами. Кто-нибудь из новичков неизменно пытался уступить ему место, что Михаила Евграфовича крайне раздражало. На столах в зале были разложены свежие номера журналов. Салтыков-Щедрин небрежно перелистывал один, другой; не меняясь в лице, отпускал иронические замечания. Шутки его были, как хороший выстрел, — неожиданны и точны. Говорят, вот так же, со строгим, неприступным лицом, смеялся Свифт.
Салтыкова-Щедрина после «Истории одного города» часто сравнивали со Свифтом. Ге это сравнение тоже приходило в голову. Во время сеанса он заговорил о городе Глупове с Тургеневым. Иван Сергеевич сказал:
— Удивительная несдержанность, дикая игра воображения и вместе с тем непоколебимый здравый смысл. Это свифтовское.
В мастерской стояли «Вестники воскресения», «Христос в Гефсиманском саду». Ге показал картины Ивану Сергеевичу:
— Критики меня ругали за то, что Магдалина велика ростом, за то, что Христос мрачен и небогоподобен, но если картины не удались, то, наверно, не поэтому. Щедрин пренебрегает канонами во имя высшего смысла…
На просторах Российской империи широко раскинулся, расползся невероятный и привычный город Глупов. Город подступил к самым окнам флигелька на 7-й линии, все вокруг томилось под «игом безумия». Градоначальники — Брудастые, с органчиком в голове, исполняющим всего две «пьесы» — «Раз-зорю!» и «Не потерплю!», Угрюм-Бурчеевы, замыслившие втиснуть весь видимый и невидимый мир в прямую линию, притом с таким непременным расчетом, чтобы нельзя было повернуться ни взад, ни вперед, ни направо, ни налево, — были фантастически невероятны и повседневно привычны. В глуповских градоначальниках и чиновниках узнавали всем известных государственных деятелей и вельмож, узнавали российских государей. Салтыкова-Щедрина то и дело спрашивали о прототипах.
5. Портрет М. Е. Салтыкова-Щедрина. 1872
6. Портрет Н. А. Некрасова. 1872
— А что, Парамоша, инспектор глуповских училищ, — это, наверно, Магницкий, попечитель Казанского учебного округа при Александре I, злобный враг науки?
Щедрин объяснял:
— И Магницкий, и нынешний Дмитрий Толстой, и вообще все люди известной партии.
Граф Дмитрий Андреевич Толстой, обер-прокурор синода и министр народного просвещения, проводил в то время свою реформу учебных заведений, поставив цель «отклонить» среднее и неимущее сословие от высшего образования. Доступ в университеты открывали только гимназии для дворянских детей.
Сыновья Ге учились в гимназии. Из смышленых, востроглазых итальянцев Коко и Пепе они превращались в степенных российских отроков Николая и Петра.
Репин вспоминает, что на дверях детских комнат были прикреплены вывески: «Переплетчик Николай Ге» и «Столяр Петр Ге». Ге как бы добровольно отказывался от привилегий классического образования, которые предоставлял его детям-дворянам министр народного просвещения. Занятия ремеслами граф Дмитрий Толстой предполагал полностью передать низшим классам. Ге объяснял Репину, что «хочет приохотить к ремеслам» сыновей, «чтобы у них в жизни всегда была возможность стоять на реальной почве».
Стасов опровергает Репина. Он ссылается на Николая Николаевича Ге сына, который объяснял, что ремеслами они стали заниматься не по настоянию отца, а по собственному желанию. «В те времена шла везде речь, как в России вообще, так и в Петербурге, в частности, о работе, необходимой для каждого, об обязательности и благородстве труда, об артелях и т. д., и вот они, много наслушавшись всех этих речей, затеяли у себя дома нечто в этом же роде; стали заниматься, как могли, столярством и переплетничаньем и сами же смастерили себе вывески».
Но эти слова вовсе не опровергают рассказа Репина; они свидетельствуют о том, что Ге воспитывал сыновей бережно, без нажима. Где-то ведь наслушались они «всех этих речей» «о работе, необходимой для каждого, об обязательности и благородстве труда, об артелях» — вряд ли в классической гимназии графа Дмитрия Толстого! Вряд ли чопорный латинист в вицмундире с латунными пуговицами советовал ученикам устраивать домашние мастерские. Но по соседству с мастерскими — в зале — были разложены на столах свежие номера «Отечественных записок», «Вестника Европы», «Дела»; здесь, в зале, собирались великолепные ораторы, и одним из лучших был Николай Николаевич Ге — отец. Его речи увлекали не только собственных сыновей. Вот откуда, надо полагать, проникали идеи в детские комнаты. А Репину, взрослому человеку, товарищу, Ге все объяснил деловито, по-взрослому: стараюсь-де приохотить детей к труду, к ремеслам.