Толстой шел из Ивангорода в Плиски по мягкой, пыльной дороге. Солнце пекло ему плечи. Встречные ему кланялись, и он снимал шапку в ответ. Он радовался, что о своем разладе, который так мучил его, вспоминает теперь, на пыльной степной дороге, без злобы и раздражения, что он спокоен и умиротворен, словно расстояние, как и время, помогало забывать.
Он припомнил, как кипятился вчера вечером Ге:
— Для меня любимое дело — сложить печь. Я иду — кладу мужику печь. А вот она знает, что я печи класть не должен.
И он в сердцах назвал свою Анечку «прокурором».
Лев Николаевич сказал:
— Про то, как я шью сапоги, тоже рассказывают анекдоты.
Анна Петровна сказала очень уверенно:
— Каждый человек должен заниматься своим делом.
Лев Николаевич улыбнулся уверенности Анны Петровны: она говорила, как тот Хозяин, который, единственный, знает, зачем каждый человек живет на земле.
Толстой опять подумал, что у нравственного человека семейные отношения сложны, а у безнравственного все гладко.
Лев Николаевич прожил в Плисках три дня. Каждое утро он уходил в Ивангород, заглядывал в окрестные села.
В Ивангороде он сидел на занятиях в школе. Учитель догадался, что это Толстой, но поздно, — Толстой вышел из класса, учитель увидел в окно, как он быстро шагает по дороге. Побежали догонять. Но Лев Николаевич исчез, будто сквозь землю провалился. Сельский учитель, оказавшийся в тот день в Ивангороде, рассказывал Ге, что, не догнав Толстого, учитель и ученики вернулись в класс, в восторге целовали стул, на котором сидел Лев Николаевич.
Николай Николаевич очень любил пересказывать эту историю, похожую на легенду, и неизменно заканчивал:
— Вот так любят и чтут гения простые сердца.
В тот день, когда Лев Николаевич уезжал из Плисок, небо затянули черные тучи. Погода переломилась. Анна Петровна мерзла. У нее немели пальцы, часто шла кровь носом. Она боялась ненавистного ноября. Николай Николаевич, счастливый, влез в старенькую вязаную кофту, которую, уезжая, позабыл у него Толстой…
Лев Николаевич хотел поскорее снова видеть Ге. Они переписывались. Николай Николаевич каждый день посылал крестьянского мальчика Филю на станцию за почтой.
«Радость моя еще больше потому, что вижу, что вы меня так же любите, как и я вас», — пишет ему теперь Толстой.
В 1884 году, который начался портретом Толстого, Ге написал также портреты обоих своих сыновей.
Старшего сына Николая, которого в обществе называли Николаем Николаевичем младшим, а сам художник «возлюбленным сыном Колечкой», он писал сразу как возвратился от Толстого.
Николай Николаевич младший был человеком неустроенным в жизни. Он смолоду много и тревожно думал; вопросы «как жить?» и «чем жить?» были для него освобождены от практицизма.
Искания отца не оставили Колечку безучастным. Но отец был художник, его холсты — поле для исканий, а Колечка был студент Киевского университета по юридическому факультету, пока никто.
Некоторые современники говорили, что по закваске он был «народником семидесятых годов»; юность он провел в обществе художников-передвижников и литераторов из «Отечественных записок» — многие его сверстники пошли в «народ». Он тоже хотел идти в народ, но по-своему. Учение Толстого, совпадавшее с исканиями отца, поразило его простотой и ясностью. Пример Христа, принесшего себя в жертву ради других, увлекал и захватывал его.
Собственная греховность тяготила Колечку. Наезжая из университета на хутор, он сошелся со скотницей Агафьей, или, попросту, Гапкой. Киевский студент слушал лекции по философии, спорил с приятелями на вечеринках, говорил, что только любовь и добро могут исправить человечество, а в ста верстах от Киева молодая одинокая баба, мучась, рожала от него ребенка. Прославленный художник Ге привел ее к себе в мастерскую, чтобы родила на его кровати. Колечка увлекся интеллигентной женщиной, помчался за ней в Петербург, в Москву, во время свиданий они тоже говорили, что надо любить не себя, жить для ближнего. На хуторе, по колено в пыли, бегала босоногая девочка Парася, дочь Колечки. Старый художник Ге, дедушка, брал ее к себе в дом, кормил пряничками, рисовал ей черную лохматую собаку Бруно, безымянную кошку, давал большую кисть, подводил к начатому холсту: «Будем вместе картину писать». Она щедро мазала снизу по холсту красной краской. Домашние ужасались: испортит вещь! Дедушка гладил Парасю по головке: «Пиши, пиши, твоя картина важнее моей!» — и смеялся, целовал внучку. Колечка, хоть и с опозданием, окончил курс, ему оставалось написать дипломную работу; потом он должен стать судебным деятелем, должен карать людей за то, что не исполняют неправедных законов Российской империи… Так не могло продолжаться. Нельзя искать одну вечную истину и жить двойной жизнью.