Некрасов увозит своего «ангела» в Грешнево. Почти через месяц он подводит итоги опять же в письме Добролюбову (от 18 июля): «Что бы Вам написать? Да хорошего немного. Старый я дурак, возмечтал о каком-то сердечном обновлении. И точно четыре дня у меня малиновки пели на душе. Право! как было хорошо. То-то бы так осталось — да не осталось. Во 1-х, девушка хоть не ангел или ангел падший — да, к несчастию моему, оказалась порядочной женщиной — вот и беда! Еще и жертва тут подвернулась, в ее положении не пустая — польстилась на мои сладкие речи — а я куда как был красноречив! — она бросила человека, который ее обеспечивал (дуре-то всего 19[-й] год — это так скоро свертелось, что я и не ожидал, а то бы, я думаю, сам отговорил ее). Ну а теперь уже бродит мысль, зачем я всё это затеял? Только и отрады, что деньгами, авось, развяжусь. Зачем я сижу теперь в Москве, как думаете? Был я с моим ангелом в деревне и весело охотился, да простудился, а у меня во рту сделалось нечто прегнусное — жар, слюна лезет, как из сапатой лошади, боль. Черт знает что это. Боюсь, не отрыжка ли опять старого? Так как я много съел меркурию, то, говорят, это он теперь гуляет. И я лечусь, а ангел кротко и любовно скучает около меня — жарища при этом страшная, ни пить, ни есть — ничего и не думай, выходить тоже нельзя. Ну что тут хорошего? Согласитесь, не стоит и поздравлять с ангелом! Право, не знаю, чье положение лучше. Впрочем, одному хуже. Самый, так сказать, неважный ангел за границей очень много значит, и я приписываю большую часть Вашей хандры одиночеству. Знаете ли, очень может быть, что я к Вам приеду — куда только ангела деть, да возьму с собою. — Напишите мне что-нибудь об Ав[дотье] Як[овлевне]. Вы, верно, ее скоро встретите; если она огорчена, то утешьте ее как-нибудь: надо Вам сказать, что я ей кратко, но прямо написал о своих новых отношениях. Ведь надо ж было! — хоть эти новые отношения едва ли прочны».
До середины сентября поэт и его пассия жили в Грешневе и Ярославле. В сентябре Некрасов писал сестре: «Меня ты дома не застанешь — я уеду, извини, на охоту, — но застанешь очень скромную и добрую девушку по имени Ксению Павловну, которую ты приласкай. Я приеду к вечеру». После этого каких-либо упоминаний об «ангеле» в письмах Некрасова не встречается.
Кто была эта девушка, как произошли знакомство и расставание с ней, исследователям до сих пор не удавалось установить. Между тем в конторских книгах «Современника» имеются записи о том, что начиная с 1862 года до сентября 1865-го из кассы журнала регулярно выдавались деньги, примерно 350 рублей в год, некоей госпоже Ксении Ефимовой. Ей же полагался бесплатный экземпляр «Современника». В распоряжении, сделанном Некрасовым 1 июля 1862 года (после приостановки журнала), госпожа Ефимова фигурирует среди получателей «пенсиона». Никаких дополнительных сведений о ней в конторских книгах не содержится. В петербургской адресной книге за 1867 год (к сожалению, они в XIX веке выходили нерегулярно) значится только одна Ксения Ефимова, которая может быть соотнесена с интересующей нас женщиной (правда, ее отчество не Павловна, а Ивановна; впрочем, такие справочники часто неточны в подобных деталях), проживавшая по адресу: Офицерская улица, дом 32, квартира 3, по роду занятий «хористка». Эта профессия вполне соответствует роли кратковременной любовницы, которую девушка сыграла в жизни Некрасова. Можно осторожно предположить, что это и есть до сих пор остававшаяся загадочной мимолетная возлюбленная Некрасова. И видимо, решилось дело всё-таки с помощью денег, которые Некрасов выплачивал ей, скорее всего, до того момента, как она нашла мужа или какой-то другой источник достатка.
Несмотря на этот роман, Некрасов не порвал с Панаевой. Когда Авдотья Яковлевна вернулась из-за границы, отношения были восстановлены. Теперь они держались уже даже не на воспоминаниях, а на какой-то злости, собственно, превратившись в отношения за гранью разрыва, за гранью расставания. Некрасов писал Добролюбову: «Я очень чувствителен. Она не жалела меня любящего и умирающего, а мне ее жаль (а почем я, дурак, знаю — может быть — и вероятно — она приняла мое известие спокойно и только позлилась!). Я уж четвертый год всё решаюсь, а сознание, что не должно нам вместе жить, когда тянет меня к другим женщинам, во мне постоянно говорило. Не желал бы, однако, да и не могу стать вовсе ей чуждым. Странное дело! Без сомненья, наиболее зла сделала мне эта женщина, а я только минутами на нее могу сердиться. Нет злости серьезной, нет даже спокойного презрения. Это, что ли, любовь? Черт бы ее взял! Когда ж она умрет! Я начинаю злиться. Сколько у меня было души, страсти, характера и нравственной силы — всё этой женщине я отдал, всё она взяла, не поняв (в пору по крайней мере), что таких вещей даром не берут, — вот теперь и черт знает к чему всё пришло. Ну, да будет».