На свой вопрос Белинский получил от Некрасова неохотно данный, но однозначный и ошеломивший его ответ: его участие в журнале в качестве собственника, имеющего равную долю в дивидендах, не предполагалось и не предполагается. Белинский писал Тургеневу: «При объяснении со мною он был не хорош: кашлял, заикался, говорил, что на то, чего я желаю, он, кажется, для моей же пользы согласиться никак не может по причинам, которые сейчас же объяснит, и по причинам, которых не может мне сказать». Вместо прав собственности Некрасов предложил Белинскому выглядевший очень щедрым контракт (схожий с тем, который был подписан с Никитенко): «8 тысяч платы, да после двух тысяч подписчиков по 5 к[опеек] с рубля и, в случае болезни или смерти, получение процентов до истечения десятилетия журнала». Это условие отчасти, видимо, оскорбило Белинского как попытка «откупиться» от него и одновременно закабалить, связать с «Современником»: «Я отказался и предпочел сохранить мою свободу и брать плату, как обыкновенный сотрудник и работник», — сообщил он Тургеневу. Встречные условия, которые выдвинул Белинский и которые принял Некрасов в результате этого болезненного для обоих разговора, были следующие (их Белинский также изложил в письме Тургеневу): «С Некрасовым у меня всё порешено: я получаю на тот год 12 тысяч ассигнациями] и остаюсь сотрудником». «Остаюсь сотрудником» — это и было самым главным. Несмотря на внешнюю выгоду этого договора, Белинский, согласно ему, становился не одним из хозяев журнала, но его «работником». Хозяином был Некрасов.
Известие об этом распространилось среди их общих друзей моментально и тут же вызвало шквал гнева, обрушившийся на Некрасова. Это предчувствовал Белинский, сразу предсказавший развитие событий на три десятилетия вперед: «…Я хорошо знаю наших москвичей — честь Н[екрасо]ва в их глазах погибла без возврата, без восстания, и теперь, кто ни сплети им про него нелепицу, что он, например, что-нибудь украл или сделал другую гадость — они всему поверят». Так и произошло. Кавелин, один из наиболее суровых судей Некрасова, воспоминал: «Говорилось, что это будет журнал Белинского… Белинский попал на удочку с всегдашней своей младенческой доверчивостью. Что Панаев стал редактором «Современника» — это было еще понятно. Он дал деньги. Но каким образом Некрасов, тогда малоизвестный и не имевший ни гроша, сделался тоже редактором, а Белинский… оказался наемником на жалованье, — этого мы не могли понять, негодовали, подозревали Некрасова в литературном кулачестве и гостиннодворничестве, которые потом так блистательно им доказаны».
На репутацию Некрасова легло пятно, смыть которое он не смог до конца жизни. Образ честного предпринимателя, думающего об общественной пользе едва ли не больше, чем о своих интересах, видевшийся Белинским в Некрасове и принятый его друзьями, разрушился в несколько дней, сменившись образом «литературного кулака», жесткого, даже безжалостного предпринимателя, блюдущего в первую очередь свой интерес, с которым надо держать ухо востро. Не помогло и то, что отношение самого Белинского к произошедшему изменилось. Если сначала он высказался о мотивах издателя крайне резко и саркастически: «Некрасов] отстранил меня от равного с ним значения в отношении к «Современнику» даже не потому, что 1/4 меньше 1/3, а потому, что 1/3 меньше 1/2-ой… Расчет простой и верный», — то немного позднее этот взгляд сменился более сдержанным и Белинский признал право Некрасова поступить так. В следующем письме тому же Тургеневу критик писал: «…Я почти переменил мое мнение насчет источника известных поступков Н[екрасо]ва. <…> Мне теперь кажется, что он действовал честно и добросовестно, основываясь на объективном праве, а до понятия о другом, высшем, он еще не дорос, а приобрести его не мог по причине того, что возрос в грязной положительности и никогда не был ни идеалистом, ни романтиком на наш манер».
Тем не менее нельзя, конечно, не заметить очевидной перемены отношения критика к бывшему ученику. О прежней близости больше не могло быть и речи, она сменилась горечью утраты. По горячим следам разговора с Некрасовым Белинский писал: «Я любил его, так любил, что мне и теперь иногда то жалко его, то досадно на него за него, а не за себя. Но мне трудно переболеть внутренним разрывом с человеком, а потом ничего. Природа мало дала мне способности ненавидеть за лично нанесенные мне несправедливости; я скорее способен возненавидеть человека за разность убеждений или за недостатки и пороки, вовсе для меня лично безвредные. Я и теперь высоко ценю Н[екрасо]ва за его богатую натуру и даровитость; но тем не менее он в моих глазах — человек, у которого будет капитал, который будет богат, а я знаю, как это делается. Вот уж начал с меня».