Старший ребенок не остается единственным — укачивает няня сестру Лидию, рассказывает сказки младшим братьям Владимиру и Борису. Дети растут в уютной квартире дома на Университетской набережной. Здесь царит Марья Васильевна. Судя по фотографиям, она рано располнела, судя по сделанной ее рукой описи столового белья и посуды, от серебра до граненых стаканов, хозяйка она прекрасная, любящая порядок не меньше, чем Константин Федорович в делах нотариальных.
Вероятно, дом преуспевающего нотариуса был «поставлен на хорошую ногу», как говорили тогда. Вероятно, гостиную украшала тяжелая темная мебель, отраженная зеркальным паркетом, свежая зелень обвивала модные жардиньерки, а в кабинете на массивном письменном столе красовался чернильный прибор, блистающий полированным мрамором, начищенной бронзой и литым узорчатым стеклом. Вероятно, как принято в прошлом веке, особенно парадны и прибраны гостиная, столовая.
Впрочем, в доме, конечно, есть библиотека со многими книгами по юриспруденции, по истории — на русском, на немецком языках, есть диванная, есть неопределенного назначения комната, которую называют «угловой». Живет в доме дедушка Федор Иванович — до ста пяти лет дожил дедушка, посиживая в креслах с ручками в виде драконов, возле стойки с чубуками, возле книжных шкафов с цветными стеклами и часов с протяжным боем. Дедушка разрешает внукам рассматривать, но отнюдь не трогать какие-то загадочные масонские знаки. Очков он до смерти не знал, а за постоянное курение получил прозвище: «Реклама для табачной фабрики».
Комнаты, где проходит повседневная жизнь семьи, — малы, уютны, обставлены попроще; вероятно, в детской, как у всех, стоят кроватки с белыми подзорами, с обязательными образками, подвешенными в изголовье на ленточках.
Как обычно, рождение детей меняет и заполняет жизнь матери, не слишком касаясь отца. Константин Федорович хорошо зарабатывает, вовремя обедает, гладит по головкам дочь и трех мальчиков, одетых сначала в платьица, как девочки, переменивших затем платьица на костюмы из модной шотландской материи в крупную клетку.
В шотландских костюмах, в башмачках на пуговицах прогуливаются маленькие Рерихи вдоль набережной и по прямым длинным улицам, которые называются — «линии».
«Вы — линии! В вас осталась память петровского Петербурга.
Параллельные линии некогда провел Петр; и они обросли то гранитом, то каменным, то деревянным забориком; линия Петра превратилась в линию позднейшей эпохи: в екатерининскую, округленную, в строй колоннад.
Меж громадин остались петровские домики: вон — бревенчатый, вон — зеленый; вот — синий, одноэтажный, с ярко-красною вывескою „Столовая“; прямо в нос еще бьют разнообразные запахи: пахнет солью морскою, селедкой, канатами, кожаной курткой и трубкой, и — прибрежным брезентом. О, линии!»…
Таким остановился, остался Васильевский остров в памяти младшего современника, Андрея Белого. Таким видели Остров и его Линии дети Константина Федоровича.
Близко от дома, у реки, встречал их бронзовый человек в эполетах, при шпаге, скрестивший руки на груди. У ног его на чугунной доске изображен негр в набедренной повязке и китаец в широкой кофте, с пучком на затылке — точь-в-точь петербургская кухарка, умеющая жарить котлеты и сбивать сливки. На чугунной ленте надпись: «Первому русскому плавателю вокруг света, адмиралу Ивану Федоровичу Крузенштерну». Зимуют пароходы, перевернутые лодки отдыхают на гранитных скатах возле Крузенштерна. Прогулки по набережной означают встречу с каменными зверями, лица у которых — человеческие, с каменным старцем, сжимающим трезубец возле многоколонной Биржи; с серым силуэтом крепости во имя Петра и Павла, над которой золотится острый шпиль.
Детство проходит на берегах реки, половодье которой оборачивается иногда угрозой: тогда пушечные выстрелы извещают о возможной беде. Впрочем, выстрелы достаточно часто раздаются вблизи Васильевского острова. Салюты корабельных пушек гремят прямо в окна нотариальной конторы, и салюты эти и корабли так же привычны, как сама Нева, как песня бедной чиновницы Марьи Ильиничны; она приходит в гости из Гавани, она поет тонким голосом: