- Папа, помоги поставить... – у детей там что-то зависает, и я иду к ним.
- Сегодня можно посмотреть «Дрэгонс», - я лаконичен, а сын ликует.
Он даже лезет обниматься ко мне, растрогавшись, а я внезапно обнимаю его очень крепко, тискаю его и малую – мы никогда не обнимаем одного ребенка в присутствии другого, а всегда только обоих сразу или друг за другом. От полноты чувств они принимаются благодарить еще и за альтернатив-Николауса, и за утренние его подарки – тоже.
Когда малая напоминает, что потом ведь нужно будет посмотреть еще и ее мультик, я просто и коротко соглашаюсь:
- Хорошо. Эльзу можете. Включишь, - киваю сыну.
И иду к Оксанке, не дослушав дочиных визгов, но дав себя обмусолить как следует и прошептать себе на ухо: «Папа, я о-о-оч-чен-нь тебя люблю» - на что шепчу ей: «Я тебя тоже очень люблю, доча».
На кухне уже нет Оксанки, и я нахожу ее наверху в спальне. Она доглаживает разноцветные атласные пелерины с цветочками и ягодками – дочин танцевальный костюм на завтрашнее выступление. А я терпеливо жду, разглядывая ее лицо, обращенное на гладилку и согнувшееся тело за дымкой гладильного пара, маячащее передо мной, будто в снежном тумане, горячем только.
Да, снежок же шел сегодня, вспоминаю, и талые капельки были в ее прекрасных волосах – вон, завязала их черт знает во что. Ладно, зато шейку длинную видно. Снег – кто сказал, что это плохо? Хорошо ведь.
- Мультики смотрят? – осведомляется она, не поднимая головы.
- Да. Я им Дрэгонс поставил.
Она снова кивает – опять это кивание, обреченное потряхивание головой, мол, я не в силах ничего изменить, а просто принимаю удары судьбы, пропускаю их и всё.
Я решаю не дать ей перейти к гладильной оргии и начать гладить все подряд после костюма дочки. Я просто старательно выключаю утюг, пока она уходит вешать костюм в гардеробной.
Возвращаясь, она в безмолвном ступоре наблюдает, как я замыкаю дверь в спальню на ключ. Затем я сажаю ее к себе на руки, будто собираюсь переносить через порог или еще куда-то. На самом деле я не собираюсь ее ни через что переносить, а просто несу ее в кровать и целую по дороге. Целую ее шею, распуская волосы, целую волосы, распуская руки, залезая ими к ней под одежду.
- Ан...дрюш... – она не вырывается, просто произносит это, а я смыкаю ее губы поцелуем.
Мне неинтересно, что конкретно она сейчас хочет мне сказать. Если это наперекор моим желаниям и планам, то, значит, основано на накрутках и передумках. Бороться с таким можно только через секс, а все, что полагается при этом чувствовать, я, значит, буду чувствовать один за нас обоих до тех пор, пока это не передастся ей. И затем его начнет чувствовать она – а это будет скоро, мне ли не знать. Если же то, что она чувствует, идет в подкрепление моих планов и желаний, то в словах мы тем более не нуждаемся. Я сделаю так, чтобы мы справились без них. Но слышать от нее наконец-таки «Андрюш» - это приятно. Это доставляет кайф, походящий на эйфорический.
Мы лежим с ней на кровати, пока дети внизу смотрят про драконов, и я неторопливо, но тщательно ее раздеваю. Снимаю с нее все элементы ее домашнего прикида, встречая каждый обнажаемый мной участочек на ее теле поцелуем.
Привет, шейка – целую шейку, а она будто отстраняется от меня головой, на самом деле – я зырю на нее боковым зрением – она зажмурилась на мгновение, дернулась легонько, будто от боли – это я, мои губы метнули в нее разряд тока. Я – это ее электрошок, решаю сам. Не такой, которым пытают или собираются убить. Такой, которым реанимируют, возвращают к жизни. Это и делаю сейчас. А то она же в полуовощном состоянии ходила, прямо тебе закуска к ужину.
Продолжаю приветственный обходняк родного, сладкого, желанного тела моей родной, вреднючей любимой женщины, сладкой до впадения в наркозависимость, нежной до того, что впору заплакать, страстной до сноса башки в другую галактику. И задолбанной-замученной-закрученной – мной или чем-то, не суть.
Мои губы кружат еще, выписывают узоры на ее шейке, а руки обхватили покатые круглые плечики, стягивая с них маечку, быстро расстегнули сзади лифчик и сорвали его с нее нахрен. Большие пальцы играются с ее сосками и говорят им «привет, сосочки», затем я и сам не выдерживаю:
- Привет... – дышу на них жарко, то на один, то на другой: - Я теперь дома. Меня давно не было, и я о-о-очень соскучился. А вы по мне скучали?
- Андрюша... – дышат там, чуть повыше, в подушку, ей одной доверяя стенания о придурке-муже, которого вечно нет, который не способен разговаривать, не умеет терпеливо воспринимать и понимать, а может только долбануть, дать деру, а потом опять наседает, не дает покоя, рвется исправлять, залатывать и залечивать.